Рассказ.
По пыльным ободранным улицам и переулкам мальчик катил на тачке жалкую движимость моей неудачной оседлости. Как у всякого незаурядного, с приличным стажем, холостяка, у меня были: примус, бутылка бензина, столбик потрепанных и неразрезанных книг, подушка с одеялом и корзинка с бельем, селедкой и запасом махорки.
В Москве я четыре месяца. В поезде познакомился с Верой Петровной, москвичкой, с вокзала заехал к ней и прожил месяц — до приезда мужа. Потом Вера Петровна устроила меня на балконе в квартире своей бабушки. Здесь прожил три месяца — ровно девяносто ночей, бессонных, под открытым небом, под дождем, под мокрым половым ковром поверх одеяла.
Да, Москва…
И сейчас вот — никак не могу поверить, что сегодня у меня будет своя собственная комната, в Москве! Хорошая, добрая Вера Петровна. Если бы не она…
— Вот и Глухой проезд… — объявил, улыбаясь, взмыленный мальчик.
У маленького, в два этажа, домика, с проломленным боком и зелеными маленькими окошками, мальчик опустил оглобли. В ту же минуту у тачки сбилась туча босоногой детворы.
— К нам плиехал! К нам плиехал! Дяинька, к нам вить?
— Пшли вон, шпана! — притопнул возница.
Постучался в ободранную дверь с металлической цифрой «5». Шлепки босых ног — и дверь приоткрылась:
— Вам кого?
— Евлампию Павловну Сушкину могу видеть?
— А… это я… Пожалуйста, проходите.
Пока она читала письмо Веры Петровны, я приглядывался. Симпатичная девушка лет двадцати, в рабочем костюме.
«Ткачиха», подумал я, всегда почему-то представлявший всякую работницу непременно ткачихой.
— Так. Мне о вас уже говорила Вера Петровна. А где ж ваши вещи? — обратилась ко мне Евлампия Павловна, кончив письмо.
— Вещи со мной — тут, у… парадного.
— Ну, вот. Посмотрите свою комнату и — располагайтесь.
Комната — прямо чудесная. Грязноватые, не совсем ободранные обои, окошко — на пустырь, но видно и конец проезда и дальше — вокзал и широкое желтое поле. Немного мала, — четырнадцать квадратных аршин, — но ведь я один, у меня ничего нет — зачем больше?
