Баландин сразу заметил Решетилова, небрежно развалившегося в кресле, взглянувшего с мимолетным любопытством, и черные дуги бровей женского лица, испытующе, даже насмешливо, обратившегося к нему.
Когда Малинин представил его, дама, сощурившись, чуть кивнула прической и отвернулась. Решетилов, конечно, его не узнал, но поздоровался крайне любезно, а начальник гарнизона взглянул как-то сбоку и даже, удивленно: не большевик ли уж?
Малинин сразу же потащил всех к столу.
Решетилову почетное место: справа хозяйка, слева Мария Николаевна. Баландин рядом с протоиереем — напротив. Из конца в конец передавались вина.
Баландин мучился. Минутами такая поднималась горькая обида за себя, что он готов, пожалуй, был достать револьвер…
Присутствие Решетилова отрезвляло, успокаивало.
Тогда верилось, что он дурачит этих сытых, краснолицых.
Он — военный лазутчик во вражеском стане…
И Баландин чокался с отцом иереем…
Решетилов с Марией Николаевной — на правах старых знакомых.
Пусть он похлопывает ее по руке — ему можно. Для него и нос можно сморщить смешной гримаской.
Он — важный гость, он — головой выше всех, — разве она, женщина, не чувствует этого? И потом, с ним удивительно просто…
— Мария Николаевна, — шепчет ей Решетилов, — смотрите, какое интересное лицо? — указывает на Баландина.
Призакрыла один глаз, покосилась (как бы не фыркнуть!) и снисходительно, как знаток:
— Пожалуй…
— Давайте с ним познакомимся? — затевает Решетилов. — Весело!
— Начинайте, — толкает она.
— Слушайте, кооператив! — мальчишествует Решетилов.
Баландин вздрогнул и точно твердую руку друга ощутил.
А та, как сообщница, смотрит не то насмешливо, не то ласково.
— Бука вы, — назидательно выговаривает в общем шуме.
А через полчаса, когда гомон за столом, как гремящий оркестр, слил отдельные голоса, под сенью этого крика Решетилов, Мария Николаевна и Баландин сидели уже рядом. По праву пьяных отгородились и горячо обсуждали вопрос о предстоящей лыжной прогулке.
— И вы, — к Баландину, — обязательно должны ехать. Обязательно!
* * *
Луна — как фонарь в пивной у Гартмана.
Тень густая вдоль забора.
Плохо, что подмораживает, а полушубок вытертый.
А славно, если бы во всех домах — по большевику. За каждого, скажем, по пятерке награды — один, два… восемь… четырнадцать — квартал кончился. Четырнадцать по пяти — семьдесят.
Это фарт.
Каждую ночь по семидесяти рублей! Вот жизнь-то была бы!..
Даже засмеялся Горденко. Он — веселый, смелый. Ни бога, ни чорта.
