Стал отец отругиваться.
Наработается старик досыта, Наталье дров принесет, ее разбудит:
— Вставай, мать, я дрова-то уж в печку похлал!
Наталья печь истопит, самовар согреет, тут и Николай глаза протирает.
Не любил, ох, как не любил старик лентяев! Промолчать бы, а ему терпенья нет. Бросит слово, чтобы только душу отвести:
— Гляди, мать, как купечество-то до полден проклажается. Учись у сынка!
Николай так и взъерепенится:
— А тебе завидно? Работай, коли очень здоров, я меру знаю.
— Мера-то у тебя, видно, резиновая, растягивается больно здорово. На деревне все, поди, мальчишки наработались до поту, а ты только глаза протираешь. Не стыдно с толстой-то харей лежать?
Ввязывалась Наталья:
— Помолчи, старик! Попривыкнет, дай срок… Хорошее ли дело, кажный божий день ссоры да свары? Шабрам на смех…
— Ты, старуха, не ввязывайся не в свое дело! Знай свою печку… От вас, заступниц-матерей, все зло!
— Ну, ты уж наговоришь… Сядитесь лучше чай пить, самовар поспел.
— Ольга! — толкал Николай жену. — Вставай чай пить. Буди детей…
— Не будет из тебя, Миколаха, толку! — мотал головой Степан Митрич.
Пуще всего в сыровоз ругань пошла. Пока вытаскивали прясла да разбирали стену, все шло мирно, гладко. А как стали навоз на колесни накладывать, тут и началась катавасия.
Старик за зиму раза четыре хлевы переставлял. Хотелось ему навоз получше перемешать. Своего он добился, только на спайках пласты неровные вышли, местами даже торчком стояли.
Степану Митричу дело знакомое, пласт у него блином со сковороды снимается, а Николай за двенадцать-то лет от такой работы поотвык. Забьет вилы в пласт, пыхтит, пыжится, а дело все не выходит. У одних вил черенок ровно соломинку перехватил. Рассердится, дернет кверху, вилы как-то скользнут, зацепят немножко, — новая беда. Навоз либо вверх летит, либо всю рожу залепит, — иди, умывайся. Отцу смех, а Николае сердце злобой распирает.
Станет отец учить наваливать, — Николай пуще бесится. На руках кровяные мозоли набил. Стоит в сторонке, на ладони дует.
— Ты гляди на меня! — учит Степан Митрич. — Вот сейчас надо уголок срезать. Воткнуть вилы, за черенок приподнять, — пласт и оторвется… Вишь?.. А теперича вот этот бугорок и сам дастся. Давай-ка, бери вилы!
— Не буду!.. Пропади он пропадом, весь твой навоз! Не подохнуть мне из-за него.
— Будет тебе фордыбачить-то, дурак! Чего встал? Вдвоем как ладно дело-то пойдет.
— А вот и не буду!..
— Не надо… Коли не стыдно с толстой-то рожей стоять, — стой, накладу и один.
