— Свое у них. Земляки. В тюрьме вишь были вместях. В ссылки были. Поди из дворянок.
— А я, хошь, девкой правда к нему. Да ведь когда-нибудь бабой-то быть. Не ножом меня резал. Любил.
— Квиты мы с ним.
Видела — не отдаст его Нина Евгеньевна. В Кремле служила. Ученая.
И всего-то бабы на пару пинков, да любила крепко Ариша. Не хотела и не могла огорчать. Ночами тихая шла тосковать незаметно к реке. Река под окнами здания. Окно Степановой комнаты тлело зеленоватым. У реки стояла подолгу. Или садилась на пень, подпиравший арку ворот. И арка дугообразных ворот казалась ей перекладиной.
Здесь впервые о брате, отце… И о матери. Первой тоской.
* * *
Любила крепко Ариша. Оттого и ушла не сказавшись. Любишь, так не мешай…
До Москвы тридцать верст отшлепала весело. Словно маслом дорога намазана. Солнце эдак Степановой рожей с боку весело катится. Кузнечики словно веселые скрипочки. И дачи точно коты перед сливочным…
Не знала жизни Ариша. Втемяшилось в голову: быть не может того, что Степан за нею не кинется. Ну, месяц еще поварится в ейном котле. Отмякнет от боевой-то засухи. И вспомнит Аришу. Вспомнит и будет разыскивать. И будет снова по старому.
Толчок Ариша задумана дать.
А пока в Москве поработает. Нет знакомых — плевать. Устроится в том лазарете, где лечила Степана.
Но в лазарете не приняли:
— Сокращаем своих.
— Товарищ заведущий…
— Точка.
Встала точка над головою Ариши скалой, чтоб обрушиться через неделю на бирже:
— В каком союзе?
— Сама по себе. Из деревни я вроде.
— Регистрации временно нет. Зайдите месяц спустя.
За месяц спустила юбчонки. Благо шелковых не было. Сменяла ботинки. И через месяц, после второго отказа — тужурку хромовой кожи цвета желтого как апельсин. С плеча Степана. Подарок.
Тогда решила вернуться к Степану. И не затем — а может работу устроил бы. Но его в санатории не было.
— Вчера уехал. Жалел, что оставила.
Возвращалась по слякоти, под проливным. Паршиво чвакали шлепанцы.
В Москве под осень дожди отвратительны. Жгутами тянутся слюнные воды. Хлещут и бьют. Под напором дождя все становится вкось. Дома готовы упасть. Блекнут глянцами дынь фонари. Деревья вихрями хлещут о землю. Всяк болезненно ежится и вприпрыжку мчится домой.
В такие часы Арише, давно смотавшей на рынке шинель, негде было обсохнуть. Чуть не сутки стояла она под карнизом манежа. Промозгла. Под печенью, как лягушонок, сосало. Сводило челюсти, звало пожрать.
Она вышла из-под карниза. Бульвар сырел и сочился с листвы. Дождь упал как подрезанный. Нужно было кого-то просить.
