— И она это вытворяла еще при муже?
— Не знаю… Навряд ли, нрав у него не такой. М-да! — От малоприятных мыслей Кридл склонял голову ниже и ниже, на глазах его появились слезы: Это был крепкий орешек! «Пусть ангелы небесные сойдут просить за тебя, сказал он мне, — но ты все равно не останешься здесь ни днем дольше!» Да, он мог сказать что угодно, да и кощунствовать был мастак. Ну ладно, надо снести все эти вязанки домой и завтра с божьей помощью взяться за дело.
В сарай вошла старуха, служанка мистера Мелбери, постоянно сновавшая по двору между домом и сараем. Сейчас она пришла за растопкой. Когда она прислуживала в гостиной или спальне, лицо ее изображало униженность и угодливость, когда же она появлялась в сарае или вообще на людях, на нем было выражение суровости и надменности.
— А, бабушка Оливер! — приветствовал ее Джон Апджон. — Сердце радуется при виде такой шустрой, юркой старушки. Еще бы, после пятидесяти каждый год можно считать за два! Однако сегодня ты растопила печь поздновато — дым у тебя пошел в четверть восьмого по моему будильнику. Так-то, бабушка Оливер!
— Ты такой недомерок, Джон, что люди просто не замечают твоего ехидства. При твоем росточке ни одна женщина не обратит на тебя внимания, хоть плюй на нее огнем и серой. Бери, — сказала она, протягивая одному из работников прут, на который был надет длинный кусок кровяной колбасы, — это тебе на завтрак; если хочешь чаю, зайди в дом.
— Что-то мистер Мелбери сегодня запаздывает, — сказал молодой Тимоти Тенге.
— Да. Сегодня и рассвело поздно, — ответила миссис Оливер. — Даже сейчас так темно, что невозможно отличить босяка от джентльмена или Джона от метлы. Кажется, к тому же хозяин сегодня плохо спал. Он все тревожится за дочку; я-то знаю, что почем, я сама целое ведро слез выплакала.
Когда старуха ушла, Кридл сказал:
— Он с ума сойдет, если дочка скоро ему не напишет. Да, ученье надежней, чем дома да земля. Только держать девку в школе, когда она уже вымахала выше мамаши, это просто судьбу искушать.
— Кажется, и дня не прошло, как она тут с куклами возилась, — сказал молодой Тимоти Тенге.
— Я еще помню ее мать, — сказал столяр. — Она всегда была такая тоненькая, хрупкая; пальчики нежные, холодные — дотронется, как ветерок. А когда ей привили оспу, так ей хоть бы что. Это было как раз тогда, когда я выходил из подмастерьев… И долго же я в них ходил. Я работал у мастера шесть лет и триста четырнадцать дней.
