Здесь куда проще не признавать законы гуманизма, чем считать их необходимыми. Все то, что лежит в основе межличностных отношений, оказывается обманом, правила этой социальной игры подтасованы, и нет возможности начать сначала. Когда, воспринимая этих несчастных как равных себе, желаешь помочь им, они противятся, считают это несправедливостью: права у них не равные; они отчаянно просят, умоляют, чтобы вы подавили их своим превосходством, ведь по мере того как разрыв, разделяющий вас, растет, они ожидают чего-нибудь все более существенного, чем просто жалких крох (англичане очень точно называют это «bribery»[8]), и мы еще больше отстраняемся друг от друга. Более того, они сами ставят меня в более высокое положение по отношению к ним с тайной надеждой, что пустяк, о котором они меня просят, превратится хоть во что-то. Они не отстаивают своего права на жизнь. Факт существования уже кажется им незаслуженной милостыней, едва оправданной почитанием, воздаваемым сильным мира сего.
Они совсем не мечтают о том, чтобы быть уравненными в правах. Но обычный человек не может спокойно вынести этого бесконечного давления, этой удивительной изобретательности, всякий раз направленной на то, чтобы неожиданно обмануть вас, чтобы «завладеть» вами, чтобы хоть что-то выманить у вас хитростью, ложью или воровством. И как тут не стать черствым? Итак, их поведение (и случай этот беспрецедентный) сводится лишь к одному – к бесконечному попрошайничеству. Все потому, что их основная позиция по отношению к окружающей действительности заключается в просьбах и мольбах, даже когда они совершают воровство. Все это было настолько невероятно, настолько немыслимо, что я даже не смог скрыть (отчего мне становится немного стыдно) своего замешательства при виде беженцев, окруженных стаей беспрестанно каркающих черных ворон с серым опереньем на шее. Однажды из окон моей гостиницы я слышал, как целый день нищие плакали и стонали у дверей премьер-министра вместо того, чтобы подстерегать обычных постояльцев.
Такие изменения в человеческих отношениях с позиции европейского сознания могут показаться необъяснимыми. Мы полагаем, что противопоставление между классами общества проявляется в форме социальной напряженности или борьбы, направленной на разрешение спорных вопросов двумя антагонистами – это изначальная или идеальная ситуация. Но в данном случае понятие социальной напряженности не имеет смысла. Никакой натянутости в отношениях нет, поскольку сами эти отношения давным-давно исчерпали себя, напряжение лопнуло. Разрыв существует, и отсутствие «счастливой поры», следы которой можно было бы искать, на возвращение которой можно было бы надеяться, приводит к единственному выводу: люди, которых встречаешь на улице, находятся на грани самоуничтожения. Даже лишив себя всего, возможно ли удержать их?
