Я даже не знал, смеяться мне или сдержаться, чтобы мои чувства не сочли кощунством. Над гримасами всех этих шествий, над гротеском бесконечных спектаклей, над всем тем, что не поддавалось ни цензуре, ни закону, – лишь насмехались вместо того, чтобы разглядеть клинические симптомы агонии. Только неотступный голод заставляет действовать этих людей. Голод словно охотник отчаянно преследовал толпы жителей в городах и деревнях. Только в Калькутте два из пяти миллионов жителей пали его жертвой; он загнал беглецов в затхлые тупики вокзалов, где их и сегодня можно встретить в огромном количестве. По ночам они спят на перронах, обмотанные ситцевым тряпьем, похожим на саван, которое служит им единственной одеждой. В глазах этих нищих живет ощущение нарастающей трагедии, которая постепенно становится вашей личной. Они с мольбою смотрят на тех, кто едет в купе первого класса, через металлическую решетку, поставленную, как и вооруженный солдат, чтоб защитить вас от этих немых просьб, грозящих превратиться в воющую стихию, если кто-то из пассажиров вопреки всем предостережениям из сострадания подаст милостыню кому-то одному, пробудив надежду в остальных обреченных.
Живя в тропической Америке, европеец может разобраться, в чем состоит суть проблем. Он исследует отношения между человеком и природной средой, сами условия человеческой жизни могут предоставить ученому повод к размышлению. Но межличностные отношения не принимают какой-либо особой формы, они не отличаются от тех, с которыми мы привыкли ежедневно сталкиваться. В Южной Азии, напротив, кажется, что находишься за пределами того, что человек вправе требовать от мира и себе подобных.
Кажется, что повседневная жизнь предстает как отрицание общепринятых человеческих отношений. Вам предлагают все, чего вы пожелаете, заявляют об осведомленности во всем, в то время как сами не знают ничего. Таким образом, вы вынуждены с самого начала отрицать наличие у других таких человеческих качеств (хотя на самом деле они, разумеется, существуют), как способность соблюдать обязательства и договоренности. Мальчик-рикша предлагает отвести вас, куда вы пожелаете, хотя знает дорогу еще хуже, чем вы. И как тут не выйти из себя (рикши постоянно путают дорогу и все медленнее тащат повозку) и не сравнить их с вьючными животными, ведь из-за отсутствия у них способности соображать вы не можете воспринимать их иначе?
Еще больше потрясает общий уровень нищеты. Нельзя даже открыто взглянуть на какого-либо прохожего, любое ваше промедление будет воспринято как проявление слабости, как, впрочем, и в том случае, когда вы отреагирует на просьбу подать милостыню. Интонация нищего, взывающего «sa-hib!», удивительно похожа на нашу собственную, когда мы ругаем ребенка – «ну, как же так!», повышая голос и чуть вздыхая на последнем слоге. Этим возгласом нищий будто бы хочет сказать нам: «Да, это же очевидно, разве не больно тебе смотреть на меня, нищего и просящего, разве не должен ты мне уже поэтому? О чем же ты думаешь? Где твоя голова?» И к этому нельзя отнестись беспристрастно, это разрушает все наши представления о том, что значит «просить». Но это всего лишь описание окружающей действительности, отношение нищего ко мне – естественно, словно в этом мире с его причинно-следственными связями просить милостыню так же необходимо, как ее подавать.
