В течение двух недель мы ехали на лошадях по незаметным тропам сквозь огромный непроходимый лес. Я даже не знаю, как наши лошади могли переставлять копыта в такой темноте, ведь солнечный свет едва проникал в эту лесную чащу сквозь тридцатиметровую толщу переплетенных веток. Я помню только эту тряскую верховую езду с препятствиями, наших навьюченных, идущих иноходью лошадей. Спотыкаясь на крутых склонах, они пробирались сквозь кусты и деревья проворнее человека, и нам приходилось настраивать себя на то, что в любой момент нужно будет крепко схватиться за высокую луку седла, сделанную, чтобы не свалиться. По поднимающейся от земли прохладе и по громкому хлюпанью копыт мы догадывались, что преодолеваем брод. Потом, запрокинув головы, лошади, пошатываясь, взбирались на другой берег, от их беспорядочных и непонятных в потемках движений казалось, что они вот-вот скинут седла вместе с седоками. Нужно было постоянно балансировать и все время оставаться начеку, чтобы не потерять пойманного наконец равновесия. Через каждый шаг приходилось втягивать голову, чтобы не удариться об огромные свисающие ветви.
Вскоре мы услышали вдалеке какой-то звук, но это был вовсе не рев ягуара, с которым немудрено встретиться в это время суток. Это был всего лишь собачий лай, означавший, что привал уже близко. Несколько минут спустя наш проводник сменил направление, и, следуя за ним, мы очутились на небольшом поле, огражденном от скотного пастбища расщепленными вдоль бревнами. Перед сооруженной из непригнанных пальмовых стволов хижиной с высокой соломенной крышей на веревке болтались чьи-то вещи из белого тонкого хлопка – это была одежда наших хозяев, мужа, португальца по происхождению, и его жены-индеанки. При свете смоченного керосином фитиля лампы я быстро изучил все их хозяйство: пол представлял собой просто утрамбованную землю, также был стол, дощатый настил для сна, несколько ящиков служили стульями, очаг был сделан из обожженной глины, рядом стояла утварь – пустые консервные банки и ведра. Мы торопливо развесили гамаки, натянув их на веревках между стенами комнат, другие отправились спать на улицу, под навес, где прячут от дождя урожай маиса. Неочищенные от листьев початки, сложенные в кучу, скользя друг по другу принимают под тяжестью спящего человека форму удобного ложа. Травяной и чуть сладковатый запах сухого маиса расслабляет и успокаивает. С рассветом пришли холод и сырость, на поляны спустился молочный туман, и нужно было возвращаться в дом. В вечном полумраке этой хижины без окон пылал очаг, и межкомнатные перегородки были озарены нежным светом. Хозяйка готовила кофе, его черные прожаренные зерна блестели среди россыпи сахарных крошек, и pipoca – блюда из хлопьев пророщенного маиса с салом. Мы привели в порядок лошадей, оседлали их и отправились в путь. Уже через несколько минут хижина скрылась из виду, и промокший за ночь лес вновь поглотил нас.
