Стало быстро темнеть, дорогу совсем развезло. Мартирос остановился, поглядел по сторонам, и на секунду ему стало жутко от своего одиночества.
Мартирос хотел повернуть обратно, вернуться, но куда?
Дождь все еще моросил, но небо вдруг прояснилось…
Вечер был как бездомное дитя-сирота — мягкий, покорный, с заплатами поблескивающих луж, с чистыми, прояснившимися от плача глазами. Сейчас Мартиросу одного только хотелось — отдохнуть. В Мартиросе отступили все последние страсти и желания. Сейчас он со всем был в мире и согласии.
Впереди выросла стена.
Мартирос, продвигаясь вперед ощупью, дошел до конца стены и очутился в старом дворце. Впрочем, что это был за дворец… От него оставались одни только колонны и вот эта полуразрушенная стена со следами былого величия и роскоши. Великолепные, прекрасные колонны ничего не поддерживали. Чистое небо было потолком этого дворца. Вдоль стены стояли статуи обнаженных женщин, Мартирос разглядел следы фресок. И повсюду росла высокая трава… Посреди дворца был бассейн без воды, с маленькими крылатыми амурами.
Мартирос окинул взглядом все это великолепие, потом нашел сухое местечко, опустился на землю, прислонился спиной к стене, спрятал руки под мышками и закрыл глаза. Он так устал и так продрог, что казалось, если он откроет глаза, что-то неприятное обязательно ворвется, просочится в него. Мартирос весь сжался, улыбнулся от удовольствия и про себя прошептал: «Я полюбил тебя, дворец, хорошее у тебя небо над головой», — потом все же не выдержал, посмотрел сквозь полузакрытые глаза: колонны поддерживали круг неба, на земле были рассыпаны жемчужины и топазы, все сверкало и переливалось, все было печальное и влажное, как глаза Мартироса. Как два черных глаза Мартироса, вобравших в себя настроение неба и несуществующего разрушенного замка… Мартирос скользнул взглядом по фрескам. Обнаженные девушки купаются в саду, чернокожие слуги подают им яства, краска местами осыпалась, лица полустерты, в одном месте не хватает руки, где-то сохранилась только половина торса… И вдруг Мартиросу послышался армянский напев — спокойный, бесхитростный… Это была песня прядильщицы, песня пахаря, духовная песня — шаракан… И Мартирос разглядел среди этих фресок невесту и жениха из той маленькой армянской деревушки. Два полудетских лица, которые смотрели на Мартироса и, казалось, ни о чем другом не думали. Постепенно очертания этих лиц расплылись и их место заняли совершенно новые лица: юное, с горестным выражением глаз, женское и бледное бесстрастное мужское.
