— Нет, — сказал Паскуале. — Пока донесем, отдаст концы…
Спустя некоторое время из-за угла прямо на них выскочил здоровенный детина в сутане. Пираты даже попятились. Фолето вопросительно посмотрел на Паскуале.
— Этот нам не под силу… Кто такого здоровенного потащит, — сказал Паскуале. И они, озлившись, стали крыть все на свете, в особенности же эту проклятую католическую страну, где так трудно найти священника средних размеров, и в это самое время навстречу им вышел Мартирос с ликующим, вконец отощавшим лицом, В руках он держал полюбившийся ему дешевый венецианский хлеб, он кусал его, с удивлением и восхищением оглядывался по сторонам, останавливался, смотрел направо-налево, крутился на месте и снова шел вперед.
Паскуале измерил взглядом Мартироса, потом посмотрел на мешок. Как раз то, что нужно, и весу в нем немного, и одежда обносившаяся, бедный, значит, кто станет искать его? Пропажа одного такого монаха в Венеции никого не обеспокоит.
Они подкрались тихонечко к Мартиросу, и Паскуале собрался уже набросить мешок ему на голову.
Мартирос увидел Паскуале, улыбнулся ему и выразил свое восхищение прекрасной Венецией:
— Великолепно…
— Превосходно, — сказал Паскуале, передал мешок Чекко и Фолето, и те набросили мешок на Мартироса, потом запихали его туда полностью и затянули горло мешка.
— Великолепно, — заключил Паскуале, и пираты поволокли мешок с Мартиросом к пристани.
Мартирос открыл глаза — ничего не видать, тьма кромешная. Словно годы отделяли его от недавних венецианских впечатлений. Сразу же все это сделалось далеким воспоминанием — церковь святого Марка, четыре бронзовых коня, гондолы, песни под гитару, высунувшиеся из окон итальянки, уличные художники, небо, солнце, дома, выходящие на море, рынок, серебряные горы рыб перед рыбаками, восточные лавочки, где продавались картины и разные диковинные вещи, пекарни, дворцы… Все это было давно, но когда?.. Мартирос хотел установить временную связь между этими двумя состояниями — между этим мраком и дальней прекрасной Венецией. Его голова отяжелела, и какая-то часть тела все ныла, стонала.
И в Мартиросе снова поднял голову, ожил его двойник, то ли друг его, то ли враг, Мартирос-второй, снова он с увещевательной улыбкой стал гладить его, ласкать, успокаивать, да так сладко, словно издевался, но потом ему, видно, прискучила эта собственная обтекаемость, он захотел было поддеть Мартироса, съязвить, но передумал и опять заулыбался своей изначальной улыбкой…
