— Олексу терновщанского ловят!
Не было, не было, и вот он, пожалуйста: как из-под земли вырос, чтобы взбаламутить всю ярмарку, там где-то среди моря голов, среди сплошного грай-гомона слышно все яснее: «А держите его! А ловите!» И уж люд, забыв о торге, вытягивает шеи в том направлении, лица у многих напряженно веселеют, — известно: какая ярмарка, где никого не ловят, не бьют?
— Гуляй, душа, без кунтуша! — слышен чей-то раскатистый выкрик над людьми и скотом, а душа эта опять забрызгана кровью, рубашка разодрана, чуб растрепан, вот эта душа с гиком бандитским, с веселой решимостью в глазу летит стоймя в тачанке, запряженной неизвестно чьими конями, пена клочьями прыскает от стальных удил… Вожжи натянуты струнами, Олекса держит их в руках, а так, будто в зубах, зубы то и знай сверкают белизной — он смеется! Тканная матерью белая рубашка вся кровью расцвечена — успел уже… Летит очертя голову, кони — как звери, гонит их, а куда? Неизвестно, как он оказался в тачанке, в одной из тех расписных, которые в цветах и колокольчиках спешили рано утром на ярмарку, песней колес будоража степь? Не иначе как силою вырвал ее вместе с конями у одного из тех, с кем дрался на храмах да ярмарках и кого ненавидит не меньше, чем они его. Они для него — все кровопийцы, пройды, сквалыги хуторские, жуки навозные, а он для них — бандит с разорванной губой, злыдень, голь перекатная, босяк слободской, ненавистнее его нет на земле. И вот вырвал чью-то тачанку, реквизировал насовсем или покататься одолжил, вожжи туго на руку намотал и гонит, распаляет беспрестанным бойким гиканьем и без того осатаневших уже коней, гонит да покрикивает на всю ярмарку: «Расступись! Разлетись!» — а завидев терновщан, лихо встряхивает чубом, весело орет в нашу сторону:
— Передайте Надьке, что видели меня! Скажите, что я смеялся!
Больше всего, видно, ему хотелось, чтоб и она увидела, как он вот сейчас стоймя летит в тачанке, его тешил, забавлял сам эффект вспышки, вся эта катавасия, восторг землепашцев и ярость хуторян, на глазах у которых он вытворял свой безумный спектакль, где главным героем был он собственной персоной, разбойничья его наглость. Несомненно, владело им под эту волну не собственническое, а скорее артистическое чувство, желание покрасоваться перед той, которая, возможно, тоже где-то здесь со своим отцом-пасечником затерялась в ярмарочной кутерьме. Чтобы людей не топтать, Олекса правил коней в объезд ярмарочной толпы, гнал по краю, где было просторнее, отдавался своей потехе самозабвенно, а что за ним оравою бегут преследователи, это лишь поддавало ему жару! С дрекольем и занесенными люшнями отовсюду спешат, атакуют, перекликаются смертельные его враги, все эти озверевшие, запыхавшиеся, на чью собственность посягнул слободской наглец, которому уже заранее от них определена судьба — самосудом прикончить бандита на мосте. Они бежали ему наперехват, отжимали безумную его тачанку к обрыву, стараясь окружить, так как оттуда он уже никуда не уйдет, бездна соколянских глинищ неизбежно его остановит, вот там он угодит уж под их колья и люшни. Олекса же гнал свою цветистую тачанку и дальше, похоже, без всякого страху, бросал смелые взгляды поверх голов, видно, надеясь-таки увидеть в толпе свою любовь. Но вместо красавицы Надьки он видел разорванные в крике кулацкие рты, потные рожи да воздетые колья, — это им даться в руки? «А дудки!» — крикнул он насмешливо своим убийцам и погнал буйногривых еще шибче, хотя отлично знал, что перед ним вот-вот откроются бездонные пропасти. Он словно решил, взмыв с высоченной кручи, единым духом перемахнуть через пропасть, через сияющую Ворсклу внизу, птицей перелететь этот, никем еще не преодоленный каньон. Преследователи уже загодя тешили себя картиной близкой расправы, уже их мстительное воображение, должно быть, видело на дне глубокого обрыва изувеченную кучу того, что вот сейчас было нашим бесшабашным Олексой, лётом и исступлением дикой расписной колесницы… Однако не дал им Олекса такого утешения: в последний, неуловимый миг, перед самой пропастью он, рванув круто вожжи, коней от обрыва смог отвернуть и, пронесясь над бездной так, точно правые колеса, не имея уже под собой земли, вхолостую промелькнули в воздухе, после такого вот невероятного разворота Олекса устремил свою колесницу в степь, где тут же к нему присоединились его друзья-цыгане, и минуты не прошло, как за их шарабанами только пыль тучей встала где-то на Козельск.
