за высокий слог…
— Никогда не видела вас таким, Кирилл Петрович, — сказала удивленно Лида. — Это чьи-то стихи?
— Мои, Лида, мои, но больше не буду, — покаялся пред нею Заболотный и спустя время обратился ко мне уже тоном более спокойным, серьезным: — Во всяком случае, дружище, меня дорога всегда почему-то волнует. Будь то маленькая стежка, убегающая в поля, или современная гудроновая трасса… Разве такая вот лента, исчезающая неведомо где, может своим видом не вызвать у нас определенных эмоций?.. Помнишь, как, бывало, какой-нибудь прохожий спрашивал у нас, пастушат, в степи: «Куда эта дорога ведет?» Слышишь — ведет?.. Да и нам не терпелось больше знать о нашей дороге: куда она? Откуда? Где ее начало? Где будет конец?
— А по-моему, — вставляет слово Лида, — дороги ниоткуда не начинаются и не кончаются нигде…
Заболотный думает какое-то время, словно взвешивает то, что сказала девчонка, потом признает:
— Может, ты и права… Хотя все на свете где-то да берет свои начала и где-то должно иметь свои финалы… по крайней мере, когда речь о чьей-нибудь конкретной стезе. Вот хотя бы и у нас с ним, — это касается моей персоны, — началось от стежки на левадах неизвестной тебе, Лида, Терновщины, где-то там встречали мы свою детскую зарю, а теперь вот наматываем мили на этом хайвее… Спрашиваю, что это значит дословно — хайвей?
— High — высокая, way — дорога, — уверенно подает голосок Лида. — «Косоку доро» будет по-японски.
— Дороги такого типа сначала ставили на эстакадах, — объясняет Заболотный, — отсюда, очевидно, и highway… Трасса, которую ничто не пересекает. Открытая для скоростей… Бетон и ветер! И ты! Гони, сколько хватит духу!
Искромсанный воздух свистит мимо нас. Стрелка спидометра дрожит на освещенной шкале, ползет куда-то вверх, на те самые сто с лишком миль. Заболотный изредка поглядывает на стрелку весело, озорно, должно быть, вспомнив настоятельные предостережения жены: «Ты же там, Кирюша, не гони! Не гони, умоляю!»
И, точно она его слышит где-то там, докладывает без улыбки:
— Идем в норме, не тревожьтесь, Соня-сан…
Я напоминаю ему о нашем японском приключении (в последний раз мы с Заболотным встречались там), как едва не укоротил нам жизни тот чертов фургон, который на полном ходу врезался в нашу машину, когда мы остановились на перекрестке перед светофором. В ту ночь мы возвращались из Хиросимы, в пути все складывалось нормально, а уже в предместье Токио… Удар был такой силы, что мы ослепли, мы даже не успели сообразить: откуда, что это? Из живой дороги сразу в тьму небытия, лишь в последнем проблеске сознания сверкнуло: «Уже нас нет? Вот так это наступает…» Нечто подобное, видимо, случилось и с той художницей, которой во время атомного взрыва над Хиросимой показалось, что взорвалось солнце, произошла космическая катастрофа, — несчастная женщина потом и умерла с мыслью, что солнце действительно взорвалось и больше его не будет.
