— Самовар-то у меня прохудился. — Она показывает пузатый никелированный чайник. — Не обессудьте, что в чайнике вскипятила.
Глаза у нее ясные-ясные, лоб прямой, высокий, перепаханный морщинами, и старые, видать, немало потрудившиеся на своем веку руки. Усталые руки, с синеватыми узелками вен, с иссохшей, увядшей кожей.
Мы пьем горячий чай вприкуску, слушаем бабушкину сказку. Грустная это сказка. Печальная. Да и неправильная, потому что нет у нее счастливого конца, такого, как у всех добрых старых сказок…
Жил с нею младший сын. Старшие рассыпались по белу свету, муж в земле покоится. Хороший мальчик. Вот его карточка, вот он с дружками, а эту давно снимали, только-только в школу начал ходить… Похож на маму. Особенно глаза и лоб. Последний класс кончал, когда зарезали сына.
— Зарезали?! — Я кладу на стол замусоленный огрызок сахара. — Кто зарезал? Почему?
— По пьяному делу. Был тут озорник один. Хотел его сын одернуть, а тот — ножом.
Старушка встает, идет за печь и выносит мужские брюки. Подняв к свету, перебирает их старыми, усталыми руками, находит дырку.
— Вот сюда пырнул и еще повернул нож-от.
Треугольная дырка, как будто брюки порвали, зацепив за гвоздь.
— Я бы, может, и отходила его, да поздно прибежала. Изошел кровью сынок. Белый, как бумага, лежал. До больницы не довезли. По дороге скончался.
— Мы, бабушка, слыхали, что поморы — очень добрые люди… Как же так?
— Приезжий был.
— Его судили?
— Семь лет дали, да разве от этого легче? Господи, господи, прибежать бы пораньше, хоть на часок раньше!
— Откуда ж вам было знать, бабушка.
— Оно так. Не мы, а нас жизнь выкраивает, — вздыхает Васильевна и встает. Нет, это не сказочная старушка, а простая земная женщина, не ведающая волшебного слова.
Она стелет нам на полу, подложив тюфяк, взбивает большую подушку. Гасит свет, и я, уже засыпая, думаю, что и за неосвещенными окнами — живые судьбы людские.
Утром старушка будит нас завтракать. На столе уже исходит паром миска картошки, ждут соленые рыжики в глубокой тарелке и конечно же шумливый чайник.
— Что на обед готовить? — опрашивает Васильевна, и теперь, при дневном свете, я вижу, до чего прозрачные у нее глаза. Голубые, как осеннее небо. Весной оно ярче, да, видно, после летней жары слегка тускнеет. Лето Васильевны уже прошло… А может, синеву глаз обесцветили, размыли слезы? Говорят же про людей — «глаза проплакал».
— Спасибо, бабушка, мы дальше двинемся.
— Не погостите?
— Не получается, бабушка.
