Хранитель | страница 49



— А по-моему, вам просто скучно. Вы со своим бессмертием и могуществом сошли с ума. Вы распоряжаетесь жизнями и судьбами людей, словно играя в компьютерную игру.

Незаметно поднялся ветер, стало значительно холоднее.

— Ты ошибаешься, человек. Тебе не понять всех мотивов. Антибиотики, полёт в космос, интернет — это лишь коротких список моих удачных проектов. Да, я не скрываю, были и неудачные.

Ветер поднялся такой, что приходилось уже кричать и Энштену.

— Благими намерениями вымощена дорога в ад, — закричал журналист. — Вы не заслуживаете того, чтобы жить на этой земле и в этом мире.

— Возможно, но не тебе меня судить.

— Ещё один вопрос: мой визит на красную землю — ваших рук дело?

— Нет. Случайность. Во всяком случае, точно не моих.

— Почему вы в саване? Это же одеяние для покойников?

— Я чувствую, что сегодня умру, умру окончательно. Неужели ты? Интересно, как ты меня убьёшь? Но я хочу жить, поэтому я постараюсь убить тебя.

Ветер был такой силы, что чуть не сбивал с ног двоих мужчин. В ушах Ручкина стоял сильный свист, приносящий боль. Саван! — вдруг вспомнилось журналисту. «И в белый саван я войду».

Самуил Степанович протянул руки к горлу Ручкина и сжал с такой силой, что у журналиста потемнело в глазах от боли и резкой нехватки кислорода. Пётр Алексеевич покидающими его силами достал кинжал и вонзил его в грудь Энштена. Ветер стих, хватка ослабла, наступила могильная тишина. По белой ткани потекла кровь. Энштен покачнулся и упал на пол кельи. Силы его покидали. Улыбнувшись, он проговорил: «Где возродился, там и умираю. Вот же ирония. Кинжал с частью копья Лонгина. Ирония судьбы». Договорил и исчез. Пётр Алексеевич стоял один, в Гегарде, потрясённый. После чего потерял сознание.

День восемнадцатый

Анна Серафимовна

Я умер, закопан в могиле, лежу в деревянном гробу,
И кровь в моих венах остыла, и двигаться я не могу.
Мне душно, мне больно, мне страшно лежать средь других мертвецов.
Они-то давно уж привыкли, а я-то совсем не готов.
Я помню, меня хоронили, так чинно все плакали вслед,
Назавтра же все позабыли, а жил я на свете иль нет?
И крест над могилой погнулся, и ворон над нею кружит,
Как будто мне хочет сказать он, а может быть, я ещё жив.

Пётр Алексеевич открыл глаза. Непонятно почему стихи юности, которые он в большом количестве писал в детстве и которые все почему-то отдавали чернухой, сейчас вдруг всплыли в памяти. Он лежал на кровати, на мокрой от пота подушке. Над ним нависло взволнованное лицо Фрола.