* * *
Итальянский «фиат» ехал по ночным улицам Сирта. Город освещался многоцветными фонарями. Широкие улицы были пустынны, только иногда под колеса автобусу бросались с лаем одичавшие собаки.
До аэродрома ехать было недалеко, минут тридцать, они пролетели незаметно.
На взлетной полосе одиноко стоял «АН 24-Т», маленький грузовой салон которого был почти полностью заполнен ящиками с автоматами и боеприпасами, на откидных сиденьях — вооруженные люди, арабы. Раненые возвращались из госпиталя в свои части, долечиваться в медсанбатах. Их лица были печальны. Без всякого интереса посмотрев на русских, они продолжили заниматься своими делами: кто неторопливо ел, кто просто беседовал с соседом, стараясь не нарушать ночной тишины, кто молился, расстелив под ногами коврик. А тишина стояла необыкновенная, создавалось впечатление, что в мире все на какое-то время замерло, — как перед бурей, или как на стыке двух эпох, когда одна уже потеряла свою силу, а другая раздумывает, с чего начать свое царствование на этом маленьком относительно времени и пространства клочке земли.
Для десятерых советских военспецов в самолете едва хватило места, они разместились в хвосте салона.
Было довольно прохладно, все, одетые в куртки типа «Аляска», поеживались под напором настойчивого ветра, заглядывавшего непрошеным гостем в салон самолета.
Экипаж самолета оказался советским. Лететь предстояло долго, при удачном стечении обстоятельств четыре часа через ночную пустыню.
Самолет взревел двумя двигателями, вырулил на рулежку. Немного постояв, бойко разбежался и, словно маленькая птичка, впорхнул во тьму неизвестности.
Мартынов посмотрел на прибор, который висел рядом с его головой, и показывал высоту полета. На нем почему-то значилась высота: «–2500 м».
«Ну вот, начинается», — подумал Сергей.
Показал на странный прибор сидевшему рядом Ивану Машанову. После того как тот, потерев глаза, тоже изучил показания прибора, они дружно расхохотались. А затем надолго замолчали.
Сергей вспомнил, что перед посадкой в автобус он успел обнять сына, а вот жену поцеловать не успел — его внимание отвлекла гнусная фраза Ковалевского.
Не успел поцеловать на прощание жену… Об одном я тебя попрошу, подари мне на память поцелуй ты прощальный, последний. Последний, как первый, он самый искренний, верный. Словно трясина в болоте, тянет ревниво, засасывает, отпускать из памяти не спешит.
Я в него с тобой опускаюсь все ниже и ниже. Вот-вот сомкнется вода над головами, откроется бездна под ногами и вечная нежность в дыхании поспешном твоем. Глотаем мы воздух, надышаться не можем. Прощание близится, друг без друга мы долго прожить не сможем, захлебнемся в мире бездомном, пустом.
