Близкий к этому «образ» Ташкента 1942 г. можно найти в «Ташкентских тетрадях» Л. К. Чуковской, напечатанных в т. 1 «Записок об Анне Ахматовой». Впоследствии, в 1982 г., вспоминая свою ташкентскую жизнь в тот же период времени (1942 г.), она записывала в дневнике: «…Я не в силах окунуться в ташкентские ужасы — самый ужасный период моей жизни после 1937-го — измены, предательство, воровство, некрасивое, неблагородное поведение А. А., нищета, торговля и покупка на рынке, страшные детские дома, недоедания, мой тиф…»[7].
В то же время страницы дневника, где Вс. Иванов приводит, например, свои разговоры с партизанами, имеют совсем другую окраску: «глядя на них [партизан]», записывает Иванов, «удивляешься чуду жизни». Понятным становится, почему сам писатель так стремился из «ташкентской эмиграции» на фронт. Интересно отметить, что, оказавшись на фронте (поездка на Западный фронт 31.03–10.04.1943 г.) и продолжая вести записи, Вс. Иванов не переписывает их в ту же, основную тетрадь, не «сводит в целое» с уже имеющимися записями.
В московском дневнике 1942–1943 гг., в отличие от ташкентского, в большей степени акцентируются сильные стороны души человеческой. Вернувшись в Москву в ноябре 1942 г., Вс. Иванов внимательно присматривается к людям, к выражению их лиц, к городу в целом. Появляются такие записи: «Москва? Она странная, прибранная и такая осторожная, словно из стекла», «Какие странные лица на эскалаторе, сосредоточенные, острые, очень похудевшие». В московском дневнике также есть портрет города — иной, по сравнению с Ташкентом.
Москва для Вс. Иванова — это Дом (в писательском доме в Лаврушинском переулке находилась квартира Ивановых), но Дом этот покинутый, разрушенный. Живет Вс. Иванов в конце 1942 г. в гостинице «Москва», как и многие другие писатели; «на Лавруху» — в «нежилой дом», где стоит «странная тишина», — ходит за книгами. В декабре 1942 г. он остается в Москве один (жена, Т. В. Иванова, уезжает в Ташкент к заболевшим детям), навещает свою первую жену, Анну Павловну, и дочь Маню — «фантазерку и мечтательницу», по характеристике Иванова.
Москва 1940-х гг. в дневнике Вс. Иванова — фантастический город. Реальные здания, предметы приобретают причудливые, страшные очертания: авоськи на вешалках в вестибюле «Правды» — «сети смерти»; «плоские дома <…> словно книги. Стоят тысячи унылых книг, которые никто читать не хочет». Столь же нереально и описание издательства «Молодая гвардия»: «Наверху, на третьем этаже, красные, полосатые дорожки, и над ними, в холодной мгле горят похожие на планеты, когда их смотришь в телескоп, электрические шары. <…> Я к тому времени устал, ноги едва передвигались, и мне казалось, что я иду по эфиру и, действительно, разглядываю планеты. И, кто знает, не прав ли был я? Во всяком случае, в этом больше правдоподобия, чем в том призрачном существовании, которое я веду» (31 декабря 1942 г.). И на этом фантастическом фоне — постоянные размышления автора о свободе и несвободе (не случайно уже цитированный разговор с чертом происходит именно в Москве), об искусстве, о своем творчестве.
