Таким образом, общий пафос этой части дневников оказывается двойственным: с одной стороны, это восхищение мужеством, героизмом народа, с другой стороны — горечь, негодование, отчаяние, рожденные высокой требовательностью к обществу, искусству, писателям и, прежде всего, к самому себе.
В этом смысле можно говорить о том, что военные дневники Вс. Иванова во многом отличаются от уже существующей в русской литературе середины XX в. традиции мемуарной прозы периода Великой Отечественной войны.
В работе «Документалистика о Великой Отечественной войне» Л. К. Оляндер выдвигает главный, по мнению автора, принцип изложения материала в военных дневниках — «быть верным факту»[6], т. е. подчеркивается строго документальная основа повествования, минимум личного, субъективного. Если рассматривать дневник Вс. Иванова с этой точки зрения, то мы увидим, с одной стороны, обилие фактов, касающихся непосредственно военных событий, но при этом постоянные упоминания о возможно искаженной официальной пропагандой их трактовке, многочисленные слухи и домыслы, возникающие вокруг этих фактов. И, безусловно, дневник Вс. Иванова — очень личный. Сам Иванов, записывая разговор с К. И. Чуковским о дневниках, которые вели в то время оба писателя, утверждал: «Я ему сказал, что веду дневник о себе, — и для себя, так как, если удастся, — буду писать о себе во время войны» (28 марта 1943 г.). Так, например, читая ташкентский дневник, можно увидеть, что многие портреты писателей, актеров крайне непривлекательны, в описании быта и отношений между людьми подчеркнуты «страшные» подробности: «Приехав в Ташкент, Жига предложил посетить узбекских писателей для того, чтобы они „несли материал“ друг на друга. Просто „Бесы“ какие-то» (8 октября 1942 г.). Такое восприятие Ташкента объясняется во многом личными, семейными причинами. Раздражение против А. Фадеева, до войны бывшего в числе друзей Вс. Иванова, В. Катаева, Е. Петрова усиливалось тем, что Вс. Иванов, в силу разных обстоятельств, оказался в Ташкенте практически помимо своей воли. Обобщенный портрет Ташкента Вс. Иванов дает в записи, сделанной накануне отъезда: «Город жуликов, сбежавшихся сюда со всего юга, авантюристов, Эксплуатирующих невежество, татуированных стариков, калек и мальчишек и девчонок, работающих на предприятиях. <…> Я не помню такого общегородского события, которое взволновало бы всех и все о нем говорили бы, — разве бандитизм, снятие часов и одежды. <…> Листья здесь опадают совсем по-другому. Они сыпятся, словно из гербария — зеленые или золотые, не поковерканные бурей: не мягкие или потрепанные. Они заполняют канавы… Калека ползет по ним. <…> Люди жаждут чуда. Весь город ходит на фокусы некоего Мессинга. <…> Детей в „Доме матери и ребенка“ не кормят. Дети грудные и всю их пищу жрет обслуживающий персонал» (22 октября 1942 г.).
