Он бросил трубку на рычажки, посмотрел на меня своими зеленовато-голубыми глазами:
— Это моя работа, Храм. Извини.
Я кивнула с улыбкой.
Дубовая дверь кабинета робко приоткрылась, просунулась плешивая голова:
— Разрешите, Лев Емельянович?
— Валяй! — Ха уселся за стол.
В кабинет вошел маленький худощавый полковник с некрасивым лицом и тонкими черными усиками. За ним два дюжих лейтенанта втащили под руки полного человека в изорванной и окровавленной униформе с сорванными погонами. Лицо его посинело и оплыло от побоев. Он бессильно упал на ковер.
— Здравия желаю, Лев Емельянович. — В полупоклоне плешивый пошел к столу.
— Приветствую, Боря. — Ха лениво протянул ему руку. — Что ж ты субординацию нарушаешь? Вон перед ленинградцами нас позоришь!
— Лев Емельянович! — виновато заулыбался полковник и заметил нас с Адр. — А! Здравствуй, товарищ Коробов!
Они пожали друг другу руки.
— Вот, Боря, бери пример с Коробова. — Ха вытянул папиросу из папиросницы, не зажигая, сунул в рот. — Женился. А ты все с актрисами путаешься.
— Поздравляю. — Полковник протянул мне маленькую руку.
— Варвара Коробова. — Я дала ему пожать свою.
— Видишь, какие гарные дивчины водятся на Литейном, 4? Не то что наши зассыхи позвонковые.
Ха перевел взгляд на избитого толстяка, сцепил замком тяжелые руки:
— Ну и что?
— Да вот уперся, гад, с Шахназаровым. — Полковник со злобой посмотрел на толстяка. — На Алексеева — дал показания, на Фурмана — дал. А с Шахназаровым — не знаю, и все. Забыл, сволочь, как вместе родину японцам продавали.
Ха кивнул, положил папиросу в пепельницу:
— Емельянов. Почему вы упорствуете?
Толстяк молчал, шмыгая разбитым носом.
— Отвечай, вредитель! — вскрикнул полковник. — Я из тебя печень выну, шпион японский!
— Вот что, Боря, — спокойно заговорил Ха, — сядь-ка вооон туда. В уголок. И помолчи.
Полковник притих и сел на стул.
— Поднимите генерала. И посадите в кресло, — приказал Ха.
Лейтенанты подняли толстяка и посадили в кресло.
Лицо Ха внезапно погрустнело. Он посмотрел на свои ногти. Потом перевел взгляд в окно. Там на фоне залитой солнцем Москвы чернел памятник Дзержинскому.
В кабинете наступила тишина.
— Вы помните Крым сорокового? Июнь, Ялта, санаторий РКК? — тихо спросил Ха.
Толстяк поднял на него остекленевшие глаза.
— Ваша жена, Саша, да? Она любила купаться рано утром. А мы с Настей — тоже. Однажды мы втроем так далеко заплыли, что у Саши свело ногу. Она испугалась. Но мы с Настей люди морские. Я ее поддержал под спину, а Настя нырнула и укусила вашу жену за икру. А назад мы ей помогли доплыть. Она плыла и рассказывала про вашего сына. Павлик, кажется? Что он сам сделал паровоз из самовара. Паровоз ехал. А Павлик топил его карандашами. Сжег две коробки цветных карандашей. Которые вы ему привезли из Ленинграда. Было такое?
