.
Лев КОПЕЛЕВ:
Давние знакомые и приятели, слушая песни, поражались: откуда у этого потомственного интеллигента, прослывшего эстетом и снобом, этот язык, все это новое мироощущение? В каких университетах изучал он диалекты и жаргоны улиц, задворок, шалманов, забегаловок, говоры канцелярий, лагерных пересылок, столичных и периферийных дешевых рестораций?
Но и самые взыскательные мастера литературы говорили, что этот язык Галича — шершавая поросль, вызревающая чаще на асфальте, чем на земле, — в песнях обретает живую силу поэзии. Корней Иванович Чуковский целый вечер слушал его, просил еще и еще, вопреки правилам строгого трезвенника сам поднес певцу коньяку, а в заключение подарил свою книгу, надписав: «Ты, Моцарт, — Бог, и сам того не знаешь!»[46]
Владимир ВОЛИН:
Галич был безмерно талантлив во всем, за что бы ни брался: актер, певец, поэт, прозаик, драматург, киносценарист… Аккомпанировал он себе на семиструнной — так называемой русской, или цыганской гитаре. У меня же была шестиструнная — «латиноамериканская». Различный строй, другие приемы, иная постановка пальцев. Однажды он попросил показать ему аккорды шестиструнки. Я продемонстрировал пять-шесть основных аккордов <…> Короче, весь малый джентльменский набор гитариста-любителя. И что же? Галич схватил всю эту премудрость с первого раза, взял инструмент, на котором сроду не играл, и тут же стал себе подыгрывать, словно всю жизнь держал в руках шестиструн-ку. Я не поверил глазам и ушам: мне для этого понадобился чуть ли не месяц![47]
Евгений ЕВТУШЕНКО:
Многие почитатели Высоцкого даже не подозревают, что у их кумира был прямой предшественник — Александр Галич.
Популярность Галича была, правда, более суженной — его знали больше в кругах интеллигенции, но думаю, что не менее полумиллиона пленок с его песнями бродило по домам. В отличие от Окуджавы и Высоцкого, у песен Галича никогда не было ни малейшего «официального» выхода к слушателям…[48]
Фазиль ИСКАНДЕР:
Чтобы понять трагедию отъезда Галича, надо было видеть его в те дни, в те часы. Я с Галичем жил совсем рядом, в пяти минутах ходьбы, я пришел к нему прощаться. Надо было видеть его в тот момент. Такой большой, красивый, но совершенно погасший. Он пытался бодриться, конечно, но чем больше бодрился, тем больше чувствовал, что случилось нечто страшное. Я не хотел себе самому признаваться, что он уезжает умирать… Не хватило нам всем, может быть, хотя все его любили, такой любви, чтобы просто оградить его…
