— Так уж получилось. Глупо. Вот уже двадцать лет почти ежедневно торчу на рентгене, особенно в начале доставалось, когда нас было всего два врача. Сам ведь знаешь: рентген — третий глаз фтизиатра. Не всегда надевал перчатки и фартук. То поспешишь, то еще что-нибудь. До войны ведь никто не проверял, страдаем ли мы от излучения. Когда у нас впервые проверили вредную радиацию в кабинете? В сорок седьмом, по-моему. Вот она и накапливалась постепенно. Зимой я чувствовал усталость, но думал, это от переутомления. А потом я сам принимал препарат Ф-37 с мечеными атомами. Полагаю, Ф-37 тут ни при чем, но и не исключено, что он дал толчок к ухудшению. При испытании часто контролировали состав крови. Так это выплыло наружу. Зимой ездил в Москву, там поставили диагноз: хроническая лучевая болезнь. Она прогрессировала. Лечился, конечно…
— И продолжал работать, и даже занимался рентгеноскопией, — покачал головой Берсон.
— Рентгеновский кабинет теперь безопасен.
— В твоем состоянии безопасна только кровать.
Эгле снова взял себя в руки и прищурился.
— Я ведь тоже врач. Попробуем… осмыслить надо, что произошло. — Он подошел к стене, украшенной портретами ученых. Указав тростью на первый портрет, он заговорил тоном школьного наставника:
— Кох. Открыл туберкулезную палочку. До него врач сражался с чахоткой вслепую. — Эгле сделал паузу. — Вот Форланини, впервые применивший поддувание легких, пневмоторакс. Сколько жизней спас этот итальянец, зажимая дырки в легких обычным воздухом! Вот третий бородач — Павлов. Его исследования нервной системы доказали, что лечить надо не только болезни, но и больного человека. У мудрых растут бороды. Берсон нервно закурил. Он не желал примириться с мыслью, что человек, рассказывавший сейчас про Форланини, — тот самый, что держал и направлял его, Берсона, руку с иглой во время первого пневмоторакса, словно руку первоклассника, что этого человека уже через год не будет. Желтые одуванчики в вазочке будут стоять, как сейчас, а его не будет.
— Все это давно известно, — хотел он перебить Эгле.
Эгле перевел палку на другой портрет:
— А между ними — сотни таких, как мы с тобой. И кое-кому не везло.
— Ты прости меня, Эйдис, но я нахожу всю эту твою браваду неуместной.
Эгле вернулся к столу.
— Какая уж там бравада! Как мальчишка играл с огнем, мол, подумаешь — велико дело, и доигрался. А теперь уже поздно…
Молча стоявшая у двери Гарша неожиданно и горячо воскликнула:
— Нет, нет, не поздно!
