— Сбили их с двух заходов! У нас потерь нет, товарищ командир! — кричал он, и этот странный крик был вполне понятен Дубоносу: лейтенанта оглушила стрельба.
— Приказано подобрать летчиков, товарищ командир! — продолжал сигнальщик.
— Два самолета сшибли! — снова кричал Горигляд. — Вот только неясно кто? Наши расчеты уверяют, что они…
На воде плавал только один человек. Резиновый пояс, окружавший туловище вражеского летчика, очевидно, мешал ему и не давал возможности работать руками. Когда катер подошел ближе, стало заметнее испуганное лицо летчика, слипшиеся волосы, бледный лоб. Ему не спеша бросили конец. Боцман, руководивший операцией по спасению, не торопился. Краснофлотцы, схватившись за поручни, что-то кричали летчику и сучили кулаками.
Летчик быстрее заработал руками, замелькали его ладони. Ухватившись за канат, он притянул его ближе к груди. Краснофлотцы, подтащив его метра на два от борта, перенесли канат к корме. Он раскрыл рот, блеснули зубы, он что-то закричал, но вот голова его окунулась в гривастую струю; выпрыгнув почти наполовину из воды, он закричал и снова исчез.
Баштовой был сейчас похож на одного из персонажей репинской картины запорожцев, пишущих письмо султану.
— Вытаскивайте его! — приказал Дубонос.
— Будете говорить с ним? — спросил Горигляд.
— Зачем он мне?
— Куда его?
— В таранный отсек.
— Есть, в таранный отсек!
Лейтенант весело спустился по трапу.
Дальше путь проходил спокойно. Над кораблями барражировали истребители. Обнаженные скалистые берега проплывали перед глазами. Губанов сидел в кают-компании и ел вареную свеклу, круто посыпая ее солью. Пальцы его окрасились.
— Можно? — спросил Дубонос, нацеливаясь в тарелку.
— Пожалуйста, Петр Николаевич…
— Помогает от желудка? — спросил Дубонос.
— Точно не знаю… Просто люблю. Мне всегда кок варит свеклу.
— На тральщике меня угощал командир апельсинами королек. Тоже темно-красный, такой же, — сказал Дубонос, с аппетитом раскусывая бурак.
— А я апельсины не люблю, — сказал Губанов, — они кислят.
— А я не люблю халву. — Дубонос засмеялся. — Помню, в детстве еще, в Николаеве, я на спор съел коробку халвы, и после того так опротивела…
— Теперь халвы нет, — серьезно заметил Губанов, — а ореховую халву я любил.
Они съели тарелку свеклы, вытерли руки и поднялись на палубу, ни слова не сказав о недавно проведенном бое, о своих впечатлениях. Только когда Губанов взялся за поручни, чтобы снова нырнуть вниз, так как опытное его ухо уловило какие-то чужие звуки в правом моторе, Дубонос спросил:
