— Спасибо, Асенька, — спокойно сказал Симагин. — Какая ты умница. Как Тютчева.
Она осеклась. Опять заглянула ему в лицо — но он уже улыбался и встречал ее взгляд своим. Уже вернулся оттуда, куда вдруг улетел, не предупредив.
— Что теперь угодно принцу? — спросила она. — Прочесть? Сыграть? Сплясать? В программе танец семи покрывал.
Он не ответил, и молчание опять казалось каким-то неловким.
— Работать еще будешь? — спросила она, вставая.
— Работать… — проговорил он со странной интонацией. — Если все время работать, подумать не успеешь.
Она, снова чуть тревожась, пожала плечами:
— Тогда я стелю?
— Угу, — ответил он. — Посуду я сполосну.
Выходя из кухни, она оглянулась. Он, пересев вплотную к окну, снова уставился наружу. На высоте окон, тяжелыми черными сгустками скользя в серо-синем подспудном свечении, мотались чайки — добывали майских жуков.
Когда минут через двадцать Ася вернулась, в кухне горела лампа, и Симагин, спиной к ослепшему провалу окна, сдвинув грязную посуду на край, торопливо строчил на листке бумаги. Карандаш прерывисто шипел в ночной тишине. На звук шагов Симагин поднял глаза.
— Понимаешь, если «ро» действительно функция, то… это очень интересно. Надо посчитать.
— Чаю налить еще? — спросила Ася спокойно.
— Нет, я скоро.
— Тогда я ложусь.
Три секунды. Прости, Асенька, — с виноватой, но мимолетной улыбкой он снова ткнулся в свои листки. — Вдруг пришло…
— Ты успел подумать, о чем хотел?
Симагин не ответил, не поднял головы — только карандаш запнулся.
Успел? — после паузы повторила она. Он все-таки вскинул беззащитные глаза.
— Ох, Аська, — выговорил он. — Я же все понимаю. Непредсказуемость последствий есть фундаментальный принцип и главнейшее условие всякого развития. Убрать его — все равно, что лишить эволюцию мутаций. Так и плавали бы мы спокойненько в виде органической мути… да и муть бы уже прокисла, ведь что не развивается, то гибнет. Нужны скачки. Но ты не представляешь, — у него даже голос задрожал от волнения и потусторонней тревоги, — как хочется, чтобы… чтобы все было только хорошо!
Нежность и желание затягивали Асю горячим водоворотом. Ребенок мой, подумала она. Любимый мой ребенок. Ну как тебя успокоить? И, помедлив секунду, детским голосочком вдруг запела обращенную к Христу арию Магдалины из знаменитейшего во времена ее детства зонга: «Ай донт ноу хау ту лав хим…» Симагин заулыбался, а потом, даже не выпустив карандаш — тот так и остался торчать из его пальцев здоровенным граненым гвоздем, — раскинул руки и обвис, свесив голову набок, высунув язык и смешно вылупив глаза: распяли, мол. Ася засмеялась, видя, как оттаяло его отрешенное лицо, и пошла из кухни.
