— Стой, — сказал Бэйес.
Он прошел через зал, чтобы дать Буту пощечину, такую сильную, что разлетелись брызги пота.
— Хотя бы это сделаю, — процедил он. — Одного раза хватит.
Он взглянул на свою руку, затем, повернувшись, распахнул дверь.
Они увидели ночное небо и холодные звезды. Толпы поблизости не было.
Бут отшатнулся, взглянув на него, как глядят смертельно раненные, влажными глазами подстреленного оленя.
— Убирайся! — гаркнул Бэйес.
Бут стремглав понесся прочь. Дверь захлопнулась. Бэйес прислонился к ней, тяжко дыша.
У той, другой двери возобновились крики, возня и грохот. Это Фиппс. Пусть подождет еще немного…
Театр был огромен и пуст, как поле у Геттисберга на закате, когда толпа разошлась. Где были люди, которых не стало, где сын сидел на плечах у отца, передавая ему слова, слова, что больше не слышны…
Он вновь поднялся на сцену, где, помедлив, коснулся плеча президента пальцами.
«Глупец, — подумал он, стоя в меркнущих лучах света. — Не сейчас. Перестань. Хватит».
«Прекрати, я сказал. Хватит».
Он узнал все, что хотел. Сделал все так, как надо.
Зачем же эти слезы? Он плакал и рыдал, задыхаясь, и не мог их сдержать.
Он плакал и не мог остановиться.
Линкольна убили. Линкольн был мертв! А он дал убийце уйти.
Без одной минуты девять он уже должен был закатить деревянного индейца в тепло табачной лавки, выключить свет и повернуть ключ в замке. Но почему-то не спешил, ведь по округе бесцельно бродило столько людей. Кое-кто из них заходил в лавку, блуждая взглядом по аккуратным рядам сигарных коробок, затем удивленно встряхивался, понимая, где очутился, и говорил, будто избегая его: «Добрый вечер, Чарли».
— Добрый, — отвечал Чарли Мур.
Кто-то уходил с пустыми руками, а кто-то с пятицентовой сигарой в зубах.
Наконец в четверг, в половине десятого, Чарли Мур осторожно взял под локоть деревянного индейца, словно друга, которого не хотелось тревожить. Он аккуратно передвинул фигуру на ее ночной пост. Невидящие глаза на резном лице уставились во тьму.
— А тебе что видится, вождь?
Их взгляды приковало шоссе, пронзившее самое сердце их жизни.
Ревущие автомобили, как саранча, мчались от Лос-Анджелеса. Нехотя сбрасывали скорость до тридцати миль в час. Проползали меж тремя дюжинами лавчонок, магазинов, старых конюшен, сменявшихся заправками, ближе к северной окраине. А там, вновь разогнавшись до восьмидесяти, будто стая кровожадных эриний, стремились в Сан-Франциско.
Чарли хмыкнул.
