Радио уже не говорит.
— Мама-а-а! — кричу я. — Мама-а-а!
Вылезаю из воды и иду за ней.
Сунулась к ним и увидела, что она возле отца. Лицо его накрыто белым платком, и платок этот вздрагивает.
— Уходи! — говорит она. — У него приступ.
Но почему теперь, когда с маминой помощью он уже мог добраться до уборной и я стала понимать отдельные слова, папа снова глухо ворчит и поскуливает, как собака, мама ворочает его с боку на бок, а я чищу ногти ему на тяжелых холодных руках?..
Приятели папы пришли его навестить. Такая радость у него сегодня. Поэтому он плачет, и понять его совсем невозможно. Даже мама не понимает и не может объяснить приятелям, что он говорит. И вот они рассказывают разные веселые истории, как по радио, и папа смеется. Приятели тоже смеются.
Но в прихожей опускают головы и молча уходят. Потом я видела их только на старой армейской фотографии, которую мама давала папе и на которой папа мой самый высокий, самый красивый и самый веселый из всех.
Мама начала ему читать. Я думала, она читает очень хорошо. Но папа написал: «Читаешь идиотски!»
Мама улыбнулась, как ребенок, понимающий, что он еще не больно-то умен, и стала читать дальше.
Книги мы брали из библиотеки, и мама читала, пока не начинала запинаться, а папа раздраженно звонил. Иногда он бывал великодушен и благодарил ее. Вещи с продолжением ему нравились. Особенно, кажется, в «Братстве»[12]. Но он при этом часто плакал.
Из прочитанного мы делали выписки в тетрадь, которую мама озаглавила: «Читаем с карандашом в руке».
Если какое-нибудь место ей нравилось, она готова была исписать чуть ли не пять страниц. Бумага в тетради была плохая, чернила расплывались.
Стихи мама в отличие от отца не любила. Но однажды сказала мне:
— Перепиши, пожалуйста, это!
Маленькое стихотворение стояло на странице особняком, перед какой-то повестью, и относилось к этой повести.
Привет тебе, мой край, прекрасный и любимый!
Ты колыбель моя, и ты моя могила,
ты дал мне жизнь, и ты мне дан в наследство,
о мой раздольный край, неповторимость детства…
— Я прямо вижу все это… — сказала мама, — наши горы…
И я представила себе, что мама стоит с папой в наших горах, которые обручились с небом, что папа поднял трость с набалдашником, а мама заслонила глаза от солнца так, что видна только ее счастливая улыбка — как на той фотографии, что у нас в альбоме.
Мама надевала старое пальто, голову покрывала платком, когда выметала золу и шла за углем.
Папа позвонил, она подала ему доску, и мы прочли: «Бабка Кокс!»
