Бета не понимала ни слова. Не знала, что в портфеле обмундирование.
Униформа еще может понадобиться, толковал он ей, ведь фронт — дело ненадежное. Сегодня тут, завтра — там. Его оружие лежит под настилом. Он все побросал туда. Солдаты ничего не найдут.
Бета слушала и ничего не понимала. Ей запало только, что он все показывает куда-то вниз, на доски под коровами.
— Wo ist Herr Ingenieur?..[9]
— Инженер? Этот пес паршивый?
— Ja, ja. Das ist ein sehr guter Mensch!..[10]
— Солдаты отвели его в комендатуру.
— Ja? Zur Ortskommandantur?[11]
— Гут, — ответила Бета, — гут!
Калкбреннер, томимый страхом за себя и за инженера Митуха, нашел в темноте ее руку, пожал около запястья, сказал еще что-то, выбежал из конюшни, и Бета смогла лишь различить в темноте, как белые штаны метнулись к сараю и оттуда в сад. Она облегченно вздохнула и поспешила на кухню к детям.
На молчанских полях темень. Бархатистая темень, гулкая от далекой канонады.
Партизаны — Порубский и Мезей на одном берегу, Зубак и Станко — на другом — лежали на земле у моста и прислушивались к тяжелым шагам немецких часовых, Фоллена и Виллиха, расхаживавших по мосту.
Фоллен и Виллих сходились на середине моста, поворачивали назад, в конце моста каждый некоторое время стоял, потом маршрут повторялся.
Партизаны молча считали до двух тысяч.
У дороги в Рачаны лежали на земле Гришка и Микулаш, тоже считали, слушали, смотрели на высокие бетонные надолбы, чернеющие на фоне серого неба.
Порубский лежал на мокрой, раскисшей пашне, его бил озноб от холода и страха, руки на холодной земле тряслись.
Фоллен и Виллих сошлись на середине моста, остановились.
Речка шумела и бурлила.
— Не-ет, — услышал Порубский голос одного из часовых. — Не-ет!
Фоллен и Виллих вели беседу.
— В четыре смена.
— Кто придет?
— Муттек и Пауэр.
Порубский и Мезей поползли к обгоревшему остову шталевского «мерседеса».
Фоллен и Виллих разошлись и зашагали к противоположным концам моста.
У Порубского до боли пересохло в горле. Перепачканной в глине рукой он коснулся Мезея.
Часовые остановились на концах моста, развернулись. Фоллен, сделав шаг, остановился.
— Wer da? Halt![12]
И больше уже никто не подал голоса, слышался только шум борьбы и судорожное дыхание шестерых людей. В речке рокотала и бурлила вода, вдали, на железнодорожных путях, трещали шпалы, в воздухе стоял гул отдаленной канонады.
Адам Митух ехал проселком в глубокой выемке, глядя прямо перед собой на лошадей. Красавцы, вороной масти, спины лоснятся даже в такую темень, не спеша переступают копытами, покачивая крупом. Адам очень любил их. Тот немец, вспомнил он Калкбреннера, знает толк в лошадях. Так и слышишь: «Ach, schöne Pferde! Herrlich!»
