Потом, когда подрасту, я найду ответ. Примерно такой: чей кулак крепче, того и дом выше…
С минарета мечети донесся азан[1] муэдзина. И праздничный дух снова вернулся ко мне. Святой день пришел сегодня на землю. Все дома высоки, все люди равны. Где-то близко-близко, может, за Зеленой Горой, овцы и волки вместе, одним стадом ходят. Пасет стадо маленький пастушок. Мальчик этот в резиновых калошах, в бархатной тюбетейке, в красных штанах и в синей рубахе. То овца подойдет к нему и оближет руку, то волк.
Я, как замечтаюсь, все не свете забываю — такая уж привычка. Вот и сейчас… Вдруг кто-то ткнул меня в печенку. Я вздрогнул. Рядом стоит Ибрай и ухмыляется.
— Слышал, что Хамитьян про тебя говорит? — и сладко посочувствовал: — Ай-ай-ай!
— Нет, не слышал, — сразу встревожился я.
— Да все твердит: Пупок да Пупок.
Я вспыхнул. Хамитьян своей длинной, как огурец, головой покачал:
— Не говорил я, биллахи, не говорил. Ибрай уже Хамитьяну нашептывает:
— Видишь, губы у него шевелятся? Это он тихонько, чтобы ты не слышал, шепчет про себя: «Огуречная Голова! Огуречная Голова!»
Я, чуть не со слезами в голосе, говорю:
— Хлебом, солнцем клянусь — не говорил! Хамитьян ведь сирота, а сироту в курбан-байрам обижать грех.
— Хе, ему-то на курбан-байрам наплевать… Вон в кадыке у него булькает. Это он Пупка про себя повторяет.
Кадык у Хамитьяна и вправду булькает и перекатывается. Нет, это неспроста. Вполне станется, что меня потихоньку обзывает. Ишь, тихоня… В этой вислоухой огуречной голове всякие, наверное, подлые мысли роятся. Ком злости подкатил к горлу. Перехватило дыхание. На кончике языка Хамитьяново прозвище висит и жжется. Оно как росинка на листочке травы, вот-вот упадет. Не удержал, упало:
— Ты кадык-то свой утихомирь, Огуречная Голова!
— А ты моего кадыка не касайся. Ты лучше свой пуп знай.
Вот уж такого-то я никак не ожидал.
— Смотри, чтоб я твою огуречную голову не обстругал!
— Ткну в пуп — брюхо лопнет.
— Не стращай, Огуречная Голова!
— Ох, напугал! Пуп-пок!
— Огурец! Огурец!
— Пупок! Пупок! Пупок!
Тут мальчишки, медленно стянувшись в круг, обступили нас.
— Давай! Давай! Ваша сила, мой запал! — принялся науськивать Ибрай.
Нас уже можно было и не стравливать. Кулаки сжаты, зубы стиснуты.
Я первым налетел на Хамитьяна. Он отпрыгнул и со словами «Не жди спуска, твоя бражка — моя закуска!» пнул меня в живот. Я зажался и согнулся. Но тут же, собрав дыхание, врезал вражине по носу. Брызнула кровь. При виде крови я растерялся. Хамитьян же совсем разъярился.
