И у немой дочери композитора С.-С. и немого мужа ее родится говорящий сын Васятка. А я найму у лодочника лодку, поплыву по Фонтанке, проплыву под сводом Аничкова моста, где задумался расчетверенный конюший о гнедой Розе, под сводом Чернышова моста, брякающего цепями, вот только до Калинкина не добраться, далековато.
Между мостами обгонит меня на невесомой своей лодочке индеец. Ходил он на Большую Подьяческую в гости к моему двоюродному деду, акварелисту, фото индейца в дедовом архиве затерялось, подружка моя хорошо индейца помнит, вот только как звали его, мы не знаем или забыли.
На берегу господин Лансере рисует баржу-самоходку, везет она варенье то ли в Капеллу, то ли на Мойку, 12, то ли во дворец Подзорный; только не в Литовский замок, — может, в Инженерный? Плывет корюшка под баржей, утопленник за нею, счастья не мают, горя не знают. Плывет по улице купеческая шхуна, под мостами ей не вместиться, сидит на юте нерожденная девица, заворачивает грушу в папиросную бумагу.
Но уже дело к рассвету, отлетают от нас мотыльки снов, растаскивая помалу нашу телесность.
Скажи, куда девается всё? Чувства и тревоги, томившие нас? Не переходят ли они в наши сны, хранясь в их запасниках до поры, как свитки декораций? А когда мы улетим, когда улетаем, — куда деваются наши сны?
Глава 38
ГАРСИСА И МЫШИЛЬДА КРЫСИНСКАЯ
Налила в городской тигель весна алхимический воздух белой ночи; «аль-кемийа!» — восшептала сирень в Польском саду.
Гарсиса в одном из лучших своих состояний, в одной из лучших ипостасей вышла на угол Никольского и Подьяческой с бамбуковым китайским парасолем — зонтиком от солнца — и столкнулась лицом к лицу с индейцем, в партикулярном платье, беседовавшим с Клюзнером у ларька. Был день прилива кошек, сил, предполнолунная пятидневка.
— Так ты не петух? — спросила Гарсиса индейца. — Не красный петел?
— Нет, конечно, — отвечал тот.
— У него и документ есть, — сказал Клюзнер, — что он не петух, а обычный житель Венесуэлы.
— Извини, — сказала Гарсиса индейцу, — приняла тебя за петуха.
— Животные благословенны, — сказал индеец.
— Это у тебя там, в Венесуэле, может, и благословенны, а у нас не все. Как высунется красный петел, вся страна пламенем горит, вроде старообрядческого скита.
— Почему вы вспомнили старообрядческий скит? — спросил индеец.
Не обратив ни малейшего внимания на его вопрос, Гарсиса продолжала:
— В Малороссии надо бояться свиней в красных свитках. В Белоруссии земляничных гадюк. А в Ингерманландии плохой знак, когда ночами Мышильда Крысинская в избе внутри стены ходит. Болел мой муж, лето шло к осени, и вот пришла по дымоходам, большая, сильная, ворочалась, ломилась, продиралась в стене между срубом и опалубкой, под фанерой обойной шастала одинаковым маршрутом, не меньше кошки. Лазает по-хозяйски, страшно, на кухне угол взбухает, выломиться хочет, рыскает. Я вставала, била кочергой по стене, вдоль всей ее невидимой дорожки. Она недовольна была, но уходила. С полночи до двух часов ночи мыкала меня пять дней, на шестой день дед мой умер, а Мышильда Крысинская приходить перестала. Она не царица крыс, не мышиная матка, вроде крысиной ведьмы. Что смотришь? Хорошо, что ты не петух. У вас в Венесуэле, чай, крыс нет.
