Иногда в снах о переправе призраки прибрежных кладбищ высоких берегов (вроде тех, что пугали плывшего по Днепру есаула Горобца), потревоженные, вставали из могил. Случалось, как некогда в яви, волоком бурлацким тащить плоты ночью вверх по реке к безлесному берегу, с которого приказано было перекинуть мост для подходящих войск. Иногда он просыпался, задыхаясь, от того, что ледяная вода подходила к подбородку. Быстрей, быстрей, да он опять молоток утопил, главное, ящик с гвоздями не утопи, не рассыпь, быстрей, а вот тут лучше в пазок, да я вижу, комиссар. Их подгоняли с противоположных берегов — сзади готовые к наступлению свои, спереди беглым огнем чужие. И когда шли танки, бежала пехота по наведенному ими мосту, там уже лежали мертвые, невезучие штрафники, которым он стал Хароном, переправив их с живого берега на мертвый.
Они так спешили, махали топорами (липли гимнастерки к спине от пота, галифе к животу и заду, набрякшие водой), что не успевали почувствовать страх.
Впрочем, сутки, в которые страх его объял, приснились ему только один раз за всю жизнь. Подкатывавшийся к Одессе с суши 3-й Украинский фронт перебрасывал свои строительные отряды вперед, а боевые катера пытались хоть немного очистить побережье и прибрежные воды от глубинных и якорных мин, да их не все можно было достать, как известно. В Одесское море и свои, и фашисты умудрились заложить несколько тысяч мин. Их катерок двигался, они видели, как взорвался соседний катер, было страшно. Хрипловатый говорок старшины первой статьи тральщика, по имени Ваня, остался в его памяти, как вызубренный театральный текст: «Был у меня такой случай, стрелял я мину, а снаряд при выходе разорвался, вокруг меня вся рубка была в осколках, потом нам запретили мины расстреливать, потому что может снаряд зайти и не разорваться. Были случаи, суда на этих минах подрывались, их же не видно. И когда днем мина взорвется, вот это картина! Трехсотметровый кабель взлетает, как кнут. А рыбы сколько, дельфинов…» — «Дельфинов жалко, — сказал Клюзнер, — они ведь как люди». — «Ну, — сказал Ваня, — вот уж не как люди, они лучше».
Глава 37
СНЫ НА ПОДЬЯЧЕСКОЙ
Вот подплывет к порогу чайный корабль купца Крутикова, индийский гость, посетитель Явы, Суматры; а в несуществующем сибирском подполе взыграют кадки моченой брусники и зеленый ушат морошки, закивают с полок сахарные головы. Заплещет волнами нецветного и окрашенного анилином пятиколорного (лиловый, ляпис-лазурный, изумрудный, лимонно-желтый, кошенильно-алый) ковыля, звякнут на странном в степи тыне глечики, табун бледов, сотрясая землю, пролетит, саранча пронесется, загикает виева неусмиримая свита (гей, гей, гегелло!), заблеют овечьи волны, переплывет на пастушеском старом плаще море овчий пастырь. К утру проснется в трактире злобный хозяин, астраханскую схватит селедку, разбудив заспавшегося прислужника-мальчонку, станет ейной мордой ему в харю тыкать. И проглянут сквозь белую ночь двухнедельные Святки, когда, услышав эхо карнавала из Рио, мы заиграем в нечисть, а натуральная нечисть на земле потеряет силу.
