Три наших собеседника продвигались к калитке сквозь марево непривычной для северян жары; индеец по случаю ожидавшегося знакомства с писателем-фантастом надел свой великолепный пернатый головной убор, Клюзнер обмотал голову не понадобившимся на недосягаемом озере полотенцем, чалма ему шла, Гору сделали шлем-лодочку из газеты.
Илья А. сказал, улыбаясь:
— Грядете, аки волхвы новозаветные. Мельхиор, Каспар, Бальтазар.
— Грядущие, — промолвил индеец.
— Чур, я — Каспар, — сказал Клюзнер.
— Я недавно прочел роман про Каспара Хаузера, — сообщил кинорежиссер.
Ему, как и всем горовским гостям, нравилось чем-нибудь блеснуть перед Гором.
Клюзнер, по обыкновению, проводил индейца на станцию.
— Стало быть, историки, писатели и художники, чьи творения связаны с прошлым, создают будущее для обратных народов, — с этими словами индеец сел в последний вагон и помахал рукой.
— Хороший у тебя дом, — сказал индеец.
— Приятно слышать от понимающего человека, — отвечал Клюзнер. — Кто же не знает что лучшие дома мира — вигвам, чум, юрта. Еще иглу у эскимосов.
— Я видел финские дома, где такой же острый скат крыши, как в твоем доме.
— Чтобы снег скатывался зимой.
— Но те дома вообще состояли из ската, подобно шалашам. Не знаю, был ли у них второй этаж с маленькой комнатой. Или только чердак, где лежат вещи, сушатся травы. А чердачный воздух не дает холоду и зною одолеть человека. Ты тут живешь один, нужен ли тебе второй этаж? Поместился бы и на первом.
— Конечно, — отвечал Клюзнер. — Но тогда в доме не было бы лестницы. А я люблю лестницы.
Лестницы казались ему едва ли не главной деталью дома. Студентом первого курса, мечтавшим об архитектуре, застывшей музыке, до курса третьего, пока натуральная музыка не увела его в свои просторы, он постоянно рисовал лестницы, — срисовывал, проектировал. Он любил строения, состоявшие из лестниц: маяки, крепостные и сторожевые башни, пожарные вышки. Его очаровывали потерны, полупотайные крутые узкие ступени в толщине стен фортов и дач времен модерна, забежные повороты, средневековую пару — вверх, на башню, вниз, в темницу; барочные извивы перил. Если бы пришло ему на ум читать святоотеческую литературу, он начал бы с Лествичника. В псалтыри он всегда перечитывал песни степеней, то есть ступеней. Ему нравилось название «La Scala», означавшее «лестница». Ему снились лестницы, сны повторялись, главных было три: с лестницами-эшерами, прижатыми к стенам куба некоей башни, бывшей центром замка либо тюрьмы (одна только для подъема, другая только для спуска, переплетены так, что не угадать, не единожды, подымаясь, попадаешь на спуск, чтобы снизу начать подъем сызнова, вслепую); с лестницей-ни-шагу-назад, чьи ледяные или стеклянные ступени проламывались под ногами, ускоряли подъем, беги вперед, спуск невозможен, невозвратное движение вверх, — и козьи тропы, неровные плоскости, поросшие травой, на склоне горы или холма, манящие ввысь: идущий видит только небо, не знает, что там, за горою, за вершиной холма.
