В казарме кровать моя стояла у окна; под утро, незадолго до рассвета, Роза открыла притворенное окно и стащила с меня одеяло, казарма горела, пламя при входе бушевало, мы выскакивали в окна, огонь удалось сбить, — так что она спасла мне жизнь самым формальным образом, хотя на самом деле спасла она меня раньше своей необъяснимой любовью к человеческому существу, незлобивостью, радостью, пониманием таинственным. Однажды, оседлав Розу, я убыл на ней в самоволку, как известно, чтобы погарцевать под окнами любимой, копыта грохотали по двору-колодцу, все высунулись из окон, кроме нее, по возвращении попал я „на губу“, на гауптвахту, но совершенно был счастлив, жаль, конечно, что она не видела, но ей потом рассказали.
Из множества расставаний, случившихся в жизни, одним из самых печальных и непоправимых было расставание с моей любимой лошадью Розой. У меня осталась фотография, на которой держу я ее под уздцы, на мне буденновка со звездою, Роза смотрит в объектив, фотографическое „вместе“. Но мне даже на фотографию не надо смотреть, чтобы видеть ее в воображении своем, открыв ли глаза, закрыв ли. Теперь думаю я о надетой на мне буденновке иначе, чем тогда, теперь, когда я знаю о Гражданской войне, об уничтожении крестьян, много о чем, в том числе о комиссарах в пыльных шлемах, немало нового и мало утешительного. Да и вся эта кавалерийская наука — как разрубить на скаку человека шашкою наискосок от плеча до паха или снести ему башку — полна печали. Но Розы всё это не касалось, этого большого, теплого, редкой красоты существа, любившего меня самым необъяснимым образом, испытывавшего счастье от общения со мною и понимавшего, что счастлив и я. В дни майских и ноябрьских праздников, когда китайцы торгуют китайскими бумажными трансформирующимися разноцветными сборчатыми китайскими веерами, крашенными анилином зелеными, синими, малиновыми букетами степного ковыля, а наши умельцы — раскидаями на резинках, я покупаю маленькие трещотки, круглые полые барабанчики, висящие на конском волосе, и даже в одиночестве за закрытой дверью жужжу этими предметиками и ценю их за то, что в них есть конский волос, звук ветра, память о моей Розе».
Складывая письмо, он подумал, что не случайно выбрал эту квартиру на Фонтанке: выходя из дома всякий раз видит он Аничков мост с четырьмя конными скульптурами, укрощение коня. Потом вспомнил, что Цветаева сравнивала жизнь с аравийским конем, запечатал конверт. Он никогда не писал и не говорил вслух таких вещей, оставляя их при себе. С улыбкой вспомнил он названия аллюров: иноходь, рысь, рысца, карьер, галоп, цыганская побежка. И названия мастей: игреневый, соловый, буланый, пегий, в яблоках, мухортый, вороной, сивый, саврасый, чалый, гнедая, наконец, и конь блед.
