И я опять его перебил:
— Тоже в магазин заходила?
Он ответил терпеливо:
— Нет, она вошла через другой вход.
Это меня обнадежило — другой вход.
— Так вот… эта женщина и я… мы виделись-то совсем недолго; я только встретил ее в анфиладе и проводил к выходу; но мы были с ней в контакте; мы понимали друг друга как бы без речи…
«Нерусский он все же. Болгарин, должно быть», — подумал я.
— …и чувствовали оба одновременно, что мы едины… вы знаете миф об андрогинах? Миф об андрогинах строится на… впрочем, это неважно. Я вывел ее из лабиринта, то есть из анфилады; но у нас тут ничего нельзя скрыть. Я преступил закон и подлежу уничтожению.
Он сказал об уничтожении так легко, как о пятнадцати сутках загулявший гражданин.
«Может, он сумасшедший?» — подумал я.
Но на сумасшедшего он не был похож.
— Но, видите ли, — сказал он медленно, — должно быть, из-за того, что я преступил закон, я сам изменился. Возможно, теперь у меня психология преступника. Раньше я бы не сопротивлялся аннигиляции. Я бы считал это справедливым. А сейчас я бегу. Они ловят, я бегу.
— Они это кто? — спросил я. — Те, кого я видел?
— Да, — ответил Жоголов.
— Местные власти, что ли?
— Ну, не совсем, вроде.
— На власти они не похожи, — сказал я.
— На кого ж они похожи? — он усмехнулся, сверкнул неправдоподобно белыми зубами.
— На мафию, — ответил я лихо. — Мафиози с телохранителями.
Он вгляделся в меня.
— Вы интересный человек, Владимир Петрович, — сказал он.
Тут уж я развеселился.
— Клуб «Интересный собеседник», — сказал я. — Дорогие, наконец-то я нашел время и место, чтобы побеседовать с вами. Вам не кажется, что нам надо выйти отсюда, да поживей?
— Мне кажется, — сказал он, — что мне надо вывести вас из анфилады.
— Нет уж, пойдемте вместе.
— Мне, — сказал он, — отсюда дороги нет.
Очень убежденно заявил. Я расспрашивать не стал. Он был не из тех, кого стоит расспрашивать или уговаривать.
— Скажите, — спросил я, — а нельзя ли попросту выскочить в окно?
— Это не окно, — сказал Жоголов.
Я подошел поближе. То, что я принимал за окно, действительно им являлось, если иметь в виду наличие рам, переплетов и стекол; но выходило оно не на улицу и даже не во двор, а в длинный коридор с голубоватой подсветкой, параллельный анфиладе. Бутафория. Сплошная бутафория.
— Система Станиславского, — сказал я.
— Не понял вас, — сказал Жоголов. — А, МХАТ? Москва? «Моя жизнь в искусстве»?
— Вот именно, — ответил я, — Его жизнь в нем. Реквизит у вас сугубо реалистический. Натурализмом даже отдает.
