«Милый, что это ты делаешь? — казала она. — Дай мне поглядеть, ну пожалуйста. A-а, человечки».
Он отмахнулся от маячившего у столика официанта. Есть дальше было опасно: а вдруг у него какая-нибудь аллергия. Но кофе, вероятно, не страшно; и, в данных обстоятельствах, — бренди. Всплеск огня в горле вернул ему способность соображать, и он понял, что необходимо как можно скорее удрать от очаровательного создания. У нее на пальце было обручальное кольцо, так что, вполне возможно, она его жена. У него, скорее всего, была работа, ибо он не ощущал себя человеком, который ничего не делает — так что наверняка можно было сбежать. Было половина третьего. Но, может быть, она его секретарша. Он отважился на эксперимент.
«Милая, мне пора», — сказал он. Она с упреком подняла на него прекрасные глаза.
«Ну, еще немножко. Ведь сегодня все-таки особый день».
В голосе у нее был оттенок заговорщичества, не без приятности. Их явно что-то связывало, а если так, то где-нибудь у него записано, как ее найти. На столике стояла бутылка шампанского в ведерке, и он стал вглядываться в нее, пытаясь понять, сколько он выпил. Парень в зеркале выглядел совершенно трезвым, но не мешало проверить.
«Милый, мы его прикончили, ты же знаешь. Ты еще сказал, что это не лучший год». Кто-то другой, в каком-то другом мире, вынес такой приговор изящной зеленой бутылке. Он глянул на этикетку и с облегчением обнаружил, что согласен с этим умершим или странствующим духом. Некоторые конкретные способности явно были ему оставлены, он был отрезан — возможно, к счастью — лишь от части своей жизни. Соблазнительно было последовать за этой спутницей и посмотреть, куда она его приведет, но все-таки безопасней было удалиться в уборную.
В кафельной тишине и покое уборной он притворился, что моет руки. Может быть, вернуться обратно и признаться, что он неспособен вспомнить? Вероятно, у него в характере была изворотливость и самостоятельность, потому что он решил пока что сохранять тайну. Он вошел в одну из кабинок и там, наконец в безопасности — во всяком случае пока — почувствовал себя дома. Кафель в кабинке был зеленый, цвета молодой листвы, и у него в мозгу промелькнуло видение ребенка, лезущего на дерево, в тайное лиственное убежище, такого же цвета, и он услышал голос, зовущий снизу из сада, нелепый и слабый, ибо он был в безопасности. На мгновение он попытался соединить с голосом лицо, но толща листьев мешала. Он поудобнее устроился на стульчаке, как на гостеприимной ветке, и вытащил из кармана бумажник. Что бы там ни было, деньги у него были — пятьдесят фунтов; в бумажнике была фотография, не та красивая женщина, которая, должно быть, все еще ждет его за столиком, а усталое, встревоженное лицо, которому он приписал голос в саду. Было несколько карточек, одна с именем и адресом в Сити, и шесть, на которых было выгравировано то же самое имя, Джеймс Драммонд, и адрес в Хемпстеде
