Петропавловская крепость. Побег | страница 3

Отказавшись от богатства, от карьеры, от любимой науки, ведя беседы в тёмных и душных лачугах, пробуждая сознание людей, их стремление бороться за своё достоинство, Кропоткин считал, что нашёл своё счастье, — он жил так, как велели ему совесть, ум, сердце.

…В марте 1874 года царская полиция выследила П. А. Кропоткина. Его арестовали и посадили в тюрьму.

Вот что рассказал об этом сам Пётр Алексеевич в своих воспоминаниях.

Евгения Таратута

ПЕТРОПАВЛОВСКАЯ КРЕПОСТЬ[1]

Итак, я был в Петропавловской крепости, где за последние два века гибли лучшие силы России. Самоё её имя в Петербурге произносилось вполголоса.

Со времён Петра I, в продолжении ста семидесяти лет, летописи этой каменной громады, возвышающейся из Невы против Зимнего дворца, говорят только об убийствах, пытках, о заживо погребённых, осуждённых на медленную смерть или даже доведённых до сумасшествия в одиночных, мрачных, сырых казематах.

Здесь перетерпели начальные стадии своей мученической жизни декабристы, первые развернувшие у нас знамя республики и уничтожения крепостного права. Следы их до сих пор можно ещё найти в русской Бастилии[2]. Здесь были заключены Рылеев, Шевченко, Достоевский, Бакунин, Чернышевский, Писарев и много других из наших лучших писателей.

В том же равелине, гласила молва, сидело несколько человек, заключённых на всю жизнь по приказу Александра II за то, что они знали дворцовые тайны, которых другие не должны были знать. Одного из них, старика с длинной бородой, видел в таинственной крепости один из моих знакомых.

Все эти тени восставали в моём воображении; но мои мысли останавливались в особенности на Бакунине[3], который, хотя и просидел два года на цепи, прикованный к стене, в австрийской крепости после 1848 года и потом, выданный русскому правительству, прожил ещё шесть лет в Алексеевском равелине, вышел, однако, из тюрьмы после смерти железного деспота[4] более энергичным, чем многие его товарищи, которые всё это время пробыли на свободе. «Он выжил всё это, — говорил я самому себе, — так и я не поддамся тюрьме».

Первым движением моим было подойти к окну. Оно было прорезано в виде широкого, низкого отверстия в двухаршинной толстой стене на такой высоте, что я едва доставал до него рукой. Оно было забрано двумя железными рамами со стёклами и, кроме того, решёткой. За окном, саженях в пяти, я видел перед собою внешнюю крепостную стену необыкновенной толщины; на ней виднелась серая будка часового. Только глядя вверх, мог я различить клочок неба.