«Только не это!» — подумал Скотт, но вслух сказал:
— Нет, не слышал.
— Фредди Марч[16] устраивает небольшой благотворительный вечер — собираем деньги для Испании. Эрнест будет показывать свой фильм[17]. Прийти тем не менее стоит.
— Чтобы почва дала урожай, ее придется хорошенько удобрить, — произнес Алан многозначительно.
— Может, оно и не слишком приятно, но чтобы заставить гостей раскошелиться, нужна настоящая знаменитость.
— Похоже, там дело не только в деньгах, — сказал Скотт.
— Лучше бы в Голливуде собирали самолеты, — вздохнула Дотти. — Увы, здесь лишь снимают кино. Что ж, мы пойдем. Пора и нам внести свою лепту.
— Да, пора обратно на галеры, — согласился с ней Алан и уже на пороге добавил: — Хорошо, что ты вернулся.
Как только за ними закрылась дверь, Скотт снова прильнул к окну. Кот убежал. Перед магазином стоял «Корд Родстер», на пассажирском сиденье которого скучала крашеная блондинка. С плаката все так же манил рай Эдендейла. За спиной вздохнула вентиляция.
Хорошо, что Дотти взяла его под свое крыло, подумал Скотт; однако мысль, что из всех людей на земле сюда приехал именно Эрнест, его почему-то тревожила. Он бы должен был сердиться на Хемингуэя за то, как тот высмеял его и ему подобных мотов в одной из книг. История получилась пронзительная, хотя и предсказуемая. Правда, других сейчас и не писали. Рубленый, уверенный слог ранних работ Эрнеста когда-то очень нравился Скотту, но теперь тон его книг стал крикливым и почти вульгарным. А его последний роман так и вообще мог принадлежать перу Стейнбека или любого другого бездаря из какого-нибудь левого журнала. Когда «Ночь нежна» хорошо разошлась, именно Хемингуэй нашептал Максу, что он, Скотт, зарыл свой талант в землю. Высказывание это отчасти было правдивое, но совершенно нечестное, и главным образом из-за него он совершенно не горел желанием видеться с Эрнестом.
Скотт читал «Ностромо», когда звонок возвестил о начале обеденного перерыва. Одна за другой распахнулись двери, и коридор наполнился голосами, будто школьники выбежали на перемену. После гробовой тишины от шума Скотту стало не по себе, и он решил дождаться Эдди, чтобы не ходить в одиночестве.
Продюсер привел с собой коренастого лысеющего человечка в ярко-оранжевой гавайской рубашке, который, как оказалось, и был Оппи — Джорджем Оппенгеймером[18].
— Собаку в нашем деле съел, — сказал о нем Эдди. — «Бен-Гура»[19] еще не снимали, а он уже здесь работал.
Скотт его не вспомнил.
