— Да гляньте-кось, какой прошной! Ну и прошной. Охлоп!
— Дитятко сердешное…
Одноглазый обколотил ладони, как после пыльного мешка, набычился и зло сказал:
— Это все ее работа! — Он кивнул на Анисью. — Намолола этому сопляку с три короба, наболтала про детдом, вот он и сбежал от нее к собаке!
Анисья вспыхнула, и у нее потемнело в глазах.
— Пойду прикончу эту псину к лешему! — проворчал Одноглазый. — Только воет по ночам, стерва!
Он пронес себя через расступившихся баб и пошел навстречу толпе новобранцев и провожавших.
Анисья вся в слезах забралась в телегу, развернула лошадь и направила ее к дальнему прогону, за которым начинала петлять дорога в город. Слезы обиды душили ее. Она сидела сгорбившись и опустив лицо к самым коленям, чтобы Пронька, притихший за ее спиной, не слышал и не видел слез.
«От меня — к собаке… От меня — к собаке… Да что я — хуже Ольги, что ли? Что я, какая-нибудь там…»
— Сделай все честь честью! — крикнул Ермолай Хромой и проковылял немного за телегой, но, увидев новобранцев, остановился и притих.
Лошадь Анисьи поравнялась с толпой.
— Тррры-ы! Стой!
Степка Чичира подбежал и остановил лошадь. Лицо его было помято, глаза красные, а под рассеченной верхней губой темнел провал — это минувшей ночью ему выбили в чужой деревне сразу два зуба.
— Тетка Анисья, не реви, не гневи мальца! Пронька, милой ты мой! Прощай, брат… Дай-ко я тебя поцелую. Вот так. Вот так. Может, и не увидимся больше никогда…
Глаза у Степки затеплились влагой. Он стряхнул со спины небольшой чистый мешок, развязал его и достал головку домашнего сыра.
— На, Пронька, держи! Помни Степку Чичиру! Прощай, тетка Анисья! Не кляни, что я тебе летось весь мак потоптал в огороде.
— Прощай, Степа! Чего уж там — мак!.. Себя, смотри, береги, вон матка-то убивается. Не озоруй на войне-то хошь… А иконку-то взял?
— Да взял!
И косолапо побежал от телеги.
Анисья хотела тихонько спросить его про Любку, как, дескать, она осталась, все ли гладко, но Степка был уже далеко.
Когда Анисья с Пронькой переехали мост и лошаденка, напрягая силы, вытянула телегу на высокий берег, в деревне раздался выстрел, а за ним — собачий визг. Пронька метнулся, выронил в сено головку сыра и привстал на коленки. Он смотрел на деревню и увидел правее высокого тополя, поднимавшегося выше ив и берез, крышу отцовского дома, глухую стену их сарая, что смотрела в огород, и человека, выходившего на улицу через распахнутую калитку.
— Жученька… — прошептал Пронька, и, не смея реветь, ткнулся лицом в сено.
