Но вот опять — голос и стук. Она уже чувствовала, что ее трогают за плечо, но не было сил открыть глаза, пошевелиться.
— Тетя Анисья, а тетя Анисья! Стучат!
Под окошком кто-то кричал и бил кулаком по раме.
Анисья села, тяжело дыша, нащупала на печном борове гребенку кустарных спичек, отломила одну на ощупь и зажгла коптилку.
— Кого это несет? — прошептала она и, кряхтя, полезла с печки.
Закрывая ладонью желтый язычок коптилки, она вышла за дверь, на мост, и вскоре оттуда послышался говор. Дверь отворилась, и вслед за Анисьей прогарцевал Ермолай Хромой.
— Так чего же теперь делать-то? — шептала Анисья.
— А то и делать: везти, раз такое дело. Правленье решило — тебе везти Проньку. У тебя здоровьишко неважное, потому не отрывать мне здоровую бабу на целый день, когда лен под снегом.
— Да что за спешка — завтра?
— Ты вот чего, Анисья: давай время занапраслину не тяни, а забирай бумаги у меня и готовься. А завтра потому, что в любой час последнюю лошадь, того гляди, в армию отпишут, тогда как нам? Пешком робенку до города топать, верхом на палочке али сама потащишь его по этакой-то росхляби? А?
Анисье нечего было возразить, и она лишь причитала шепотом, закутавшись в большой платок.
— Чего же с вечера не сказал?
— Долго советовались, а потом Ольгу подымали, ходили вместе с ней Охлопов дом расколачивали да метрики Пронькины искали. Вот они, метрики. Еще Пашка Овдотьин подписывал, наш председатель сельсовета, а теперь уж — все, наподписывался, бедняга…
— Не убит ли?
— Вчерась похоронная была. Баба его на полустанке под поезд норовила броситься… Вот, значит, метрики…
— Господи! Весь народ побьют!..
— Да-а… — протянул Ермолай. — Всех не перебьют. Мы с тобой останемся — и то народ, а ты — весь… Так нет… Ну вот, это, значит, метрики. Это — наша бумага. Вот. А это бумага, что батько убит. Вот и все. Не потеряй. Все это отдашь в городе вместе с Пронькой, а там государство не даст ему сгинуть. Ой! Никак еще свет у Ольги! — Он приник к стеклу, заслонясь ладонями, но разочарованно отпрянул назад: — Э!.. Да это коптилка твоя отсвечивает! Ну, я пошел, а то моя подумает чего… На конюшню сама пойдешь. Упряжь в водогрейке, вот чего.
— Ну вот и увезем, сердешного. А я ровно знала — подорожников ему напекла.
— Вчера он у Одноглазого жил?
— У него. Только мало покормили богачи.
— Худые люди. Худые. Ну, я пошел, а то моя… Не проспи!
Анисья не вышла запереть дверь. Она смотрела, как заколыхалось пламя коптилки и стала со страхом ждать утра. Она не боялась ни дальней дороги, ни города, ни бомбежки, которая может там быть, ни начальства, с которым придется держать разговор, — она боялась, что утром останется один на один с Пронькой и нужно будет все ему объяснить.
