Олень наступал на бедного деда. Пахло членовредительством.
— Где? — вкрадчиво спросил Олень и аккуратно взял деда за шиворот.
— Так выбросил я, выбросил, — залепетал дедок. — Велики они мне, велики сапожки-то. Иду, а нога так и елозит, так и елозит. Пяточку натер. Снял сапожки-то, а там дырочка. Дырочка, говорю. Как будто прогрыз кто-то.
— Коточка и прогрыз, — мрачно вступила я.
— Ась? Шо говорите? А, ну да, ну да, прямо до косточки натерло. Стелечку-то я вынул, вынул, говорю, а там стекляшки какие-то. Вот они мне пяточку до косточки и натерли… Ну, я их и выбросил. Выбросил, говорю. Да тут недалеко, в сугробчик. Щас покажу.
И он повел Оленя в сугробчик. Олень рухнул в сугробчик, встал на четвереньки и быстрыми собачьими движениями стал разбрасывать снег. Время от времени он засовывал снег в рот, жевал и сплевывал. Сплюнув, сильно ругался и даже рычал. Шея его покраснела. Лысый череп взмок. Олень на глазах терял человеческий облик. Мы с ужасом смотрели на него.
— Все ясно, — вдруг сказала Мурка, которая всегда отличалась рассудительностью и вообще хорошо знала жизнь. — Он курьер. У него там алмазы были. Подпольные. А парик и телогрейка для конспирации.
И тут раздался вой. Это выла Мышка. Выла, орала, верещала, причитала, голосила и размазывала по лицу сопли. И даже попыталась укусить себя за нос, но это ей не удалось, хотя нос у нее, как уже говорилось, вполне аристократический и при желании за него можно было бы ухватиться нижними зубами. Если сильно выдвинуть челюсть. Но Мыша челюсть выдвинула несильно. Ее интересовали другие человеческие ценности. Например, свобода, равенство, братство.
— Меня посадят! — выла Мышка. — Посадят! — и махала лапами.
Мы выволокли ее из сугроба и, поддерживая с двух сторон, повели домой. Мыша нетвердо переставляла ноги, а вскоре переставлять перестала вовсе и просто тащила их за собой как две пеньковые веревки. Мы с Муркой пыхтели, но мужественно преодолевали сугробы и Мышкино сопротивление. Меня лично занимал вопрос, как долго нам придется возиться с Мышкой и ее стрессом. Вывести Мышку из депрессии — дело практически гиблое. Никому еще не удавалось убедить ее в том, что жизнь прекрасна, если у Мышки утром сгорела овсяная каша. Но тут Мурка вывела меня из задумчивости.
— Ты заметила, — сказала Мурка, — ее совершенно не расстроило мужское коварство? Ее интересовало только собственное благополучие. «Меня поса-а-адят!» Как же, посадят ее! Ждите!
