Август 1992 года. Жаркий, душный день. Они в гостиной у нее дома. У мамы весь день болел живот, и Баби, наплевав на хекматьяровские ракеты, повел ее к доктору. И вот Тарик сидит рядом с ней на кушетке, уперев взгляд в пол и свесив руки между колен.
И говорит, что уезжает. Не из Кабула, нет. Из Афганистана. Насовсем.
Уезжает.
У Лейлы потемнело в глазах.
– Куда? Куда ты поедешь?
– Сперва в Пакистан. В Пешавар. А потом не знаю. В Индию или в Иран.
– Надолго? – Не знаю.
– И давно вы решили?
– Пару дней назад. Я все собирался тебе сказать, да язык не поворачивался. Я же знаю, как ты огорчишься.
– Когда?
– Завтра.
– Завтра?!
– Лейла, посмотри на меня.
– Завтра…
– Это все из-за отца. У него сердце не выдерживает всех этих ужасов.
Лейла закрыла лицо руками. Жуть проникла в самую глубину ее души.
Вот оно, подумала она. К тому и шло. Чуть ли не все знакомые уже уехали. Еще и четырех месяцев не минуло с начала междуусобицы, как уже не с кем стало словом перекинуться. Семья Хасины отправилась в Тегеран еще в мае. Ваджма со своими многочисленными родственниками сейчас в Исламабаде. Родители Джити с детьми уехали в июне, сразу же после смерти дочери. Куда они направились, Лейла не знала, ходили слухи, что в Мешхед[42]. Покинутые дома несколько дней стояли пустые, затем в них вселились моджахеды или совсем уже посторонние люди.
И вот Тарик уезжает.
– Мама уже немолодая, – бормотал Тарик. – Ей так страшно. Лейла, погляди на меня.
– Ты бы хоть сказал мне.
– Прошу, посмотри на меня.
Лейла застонала, не в силах сдержать рыдания. Тарик кинулся вытирать ей слезы – она отпихнула его руку. Как он смеет ее бросать! Пусть это бессмысленный эгоизм с ее стороны, но Лейла ничего с собой не могла поделать. Ударить его, да посильнее, вцепиться в волосы! Да как ты смеешь держать меня за руки! Да я тебя…
Тарик все время что-то говорил – Лейла не разбирала слов, – голос у него был мягкий, нежный, успокаивающий. Как получилось, что они оказались лицом к лицу?
И вот опять его горячее дыхание у нее на губах, и нет на свете больше никого и ничего…
Впоследствии Лейла вновь и вновь вспоминала, что же случилось потом, стараясь не упустить ни одной мелочи – ни одного взгляда, вздоха, стона – и тем уберечь от забвения, от небытия. Только время безжалостно, а память несовершенна. Запомнились пронизывающая боль внизу живота, солнечный лучик на ковре, внезапный холод поспешно отстегнутого протеза, ярко-красная родинка в форме перевернутой мандолины, прикосновение его черных кудрей, страх, что их застукают, и восторг, что они такие храбрые, небывалое, неописуемое наслаждение, смешанное с болью, и лицо Тарика, на котором отражалось столько всего сразу: восхищение, нежность, сожаление, смущение и, превыше всего, страстное желание.
