В Переделкине, где мы познакомились и сразу же подружились, что для Петровых нехарактерно, а для меня, — пожалуйста, Мария Сергеевна говорила, что так вот сразу по-человечески легко она только с Ахматовой сблизилась, и так же, как только Ахматовой, в первый же день знакомства читала мне свои стихи. Но даже и в том, как горячо я реагировала на ее чтение, выискивала, а что во мне такого ненормального? Она посматривала на меня не то чтобы подозрительно, но с долей настороженного недоуменья. А каким нежным румянцем вспыхивала она от удовольствия, когда год или два спустя я ей напоминала, какие стихи и в какой именно комнате ею написаны. И мне было приятно, потому что запомнила, — ведь услышаны мной, а не прочитаны. Чаще всего Петровых приходила в мою комнату № 21, она — дальняя, угловая, — посторонние уши сводятся к минимуму. А чего чего, посторонних ушей Петровых всю жизнь опасалась. Это и по двум-трем ее стихотворениям нетрудно угадать. Еще бы — ее молоденького мужа Головачева забрали без права переписки в 37-м, когда ее Ариша едва успела родиться. Мне Липкин рассказывал, как носил с Марусей передачи…
Если Мария Сергеевна заставала меня в ночнушке, я не переполашивалась. Она уважительно относилась к моему рубашечному состоянию. «Рубашечное состояние» — выражение ее, уже привыкшей, — если пишу, то целый день из ночнушки не вылажу, даже в столовую не спускаюсь. Когда же меня одолевала тоска, и я подолгу ничего не умела, в особенности переводить, и глотала антидепрессанты, то врала ей, чтобы не огорчать: для тонуса пью веселящие таблетки. И Петровых выговаривала мне: когда вы наконец войдете в рубашечное состояние? А то вижу в окно, — опять выпила веселящие, подняла тонус, вырядилась и пошла смешить народ своими бакинскими байками, пошла нарядннная и румяннная! «Н» в прилагательных Мария Сергеевна, обращаясь ко мне, утраивала, потому что я, хоть и знаю правила правописания, на всякий случай пишу с двумя «н» — лишнее не помешает. Но делая насмешливое замечание по грамматике, Мария Сергеевна его тут же смягчала: «Анна Андреевна тоже не обязательно помнила, где необходимо одно, а где два. Порядок с эн и с пунктуацией в ее поэзии наводили Лидия Корнеевна, Ника Глен и я».
Мне в жизни повезло: я навеки встретилась с Липкиным, сблизилась в 68-м с Петровых, а в 70-м — с Лидией Корнеевной Чуковской, давшей мне читать рукопись первой книги «Записок об Анне Ахматовой». Но в некотором смысле мне и не повезло: Чуковская и Петровых всегда ссылались на Ахматову, а Липкин до сих пор ставит в пример: «Научись себя вести, как Ахматова, сказавшая: „И в мире нет людей бесслезней, Надменнее и проще нас“. Держи себя, исходя из этих, точно рисующих характер Анны Андреевны, строк, научись, не обижая людей, сохранять дистанцию. Ты распахиваешь объятия даже перед малознакомыми, и в итоге тебе садятся на голову. А потом жалуешься. Учись быть важной!». Я иногда отвечаю, что если бы могла быть важной, то с ним, с важным, не ужилась бы. Хорошо, что он, знающий мои слабые возможности, не призывает меня еще и ахматовскому гению учиться! А вот выстраивать стихи в циклы — учит. И хвастает тем, что из разрозненных стихотворений выстроил для Ахматовой поэму — «Реквием». Но в скупом воспоминании об Ахматовой ни слова об этом не сказал и не велит мне рассказывать, — коли сама Ахматова данный факт нигде не зафиксировала, даже в разговорах с Лидией Корнеевной, значит, не хотела фиксировать. А я вот его правдивое хвастовство фиксирую.
