Вот и с Липкиным мне не было страшно в уютном гостевом полуподвале профессора славистики Вольфа Шмита. Он и его жена Ирина нас пригласили к себе на четыре дня в Гамбург из Зигена, где мы отдыхали, после липкинской — немецкой — пушкинской премии, гуляя под каштанами, стреляющими в нас плодами. Пригласили, чтобы помочь Семену Израилевичу быстренько заказать слуховой аппаратик. До чего же нам было хорошо в их небольшом двухэтажном доме, в их приветливой интеллигентной семье. С каким удовольствием я читала сборник статей Вольфа, в основном о «Гробовщике» Пушкина, но помню, что и о Битове была статья. Я читала, пока Вольф бывал на службе в университете, а Сёма на прогулке, и радостно-подробно высказывала Шмиту свое мнение. Радостно, поскольку о «Гробовщике», например, статья — блестящая. И потому еще радостно, что по прочтении полдня помню. Видимо, Шмиту приходились по душе и разуму мои рассуждения, а не просто комплиментарный восторг. Он потом мне в Москву присылал еще не изданные труды о пословицах и поговорках в творчестве Пушкина, также — работу о «Пиковой даме». Я отвечала подробно и не медля, чтобы ничего не упустить. Конечно же, теперь забыла, но осталось послевкусье — Вольф Шмит — настоящий пушкинист, ничуть не хуже наших — хороших, и даже в некоторых работах — лучше.
Дочь со своим другом и его отцом, бывшим русским, а ныне американским физиком, возьмут в Женеве напрокат машину, и где только мы не поездим, чего только не увидим! Да, с чем только дочь, ее друг и отец друга ни познакомят меня за последние мои три дня в Швейцарии. Мы побываем даже в подземной части Мирового Атомного Центра, и я оттуда на память возьму один безвредный, предназначенный для помойки обрезок неполой стеклянной трубки. Этот Центр частично, подземно и наземно, расположен на территории Франции, и я увижу французское селение, которое издали выглядит бедней швейцарского. Так что подземно я уж точно в на четверть родной Франции побываю.
То, что мой дед, банковский работник, бывший социал-демократ, — обармянившийся француз, я узнала от мамы только в 63-м году. Еще бы — долго в маме жил страх после 36—37-го годов! И я перед выпиской из кремлевской психушки на вопрос профессора — а не было ли в моем роду наследственных странностей, — вспомнила с пугливой, с напускной веселостью: «Никуда не денешься, есть!». Мой дедушка то и дело говорил сам с собой по-французски и, играя на скрипке, напевал исключительно французские шансоны.
