— Да, дорогой мой. Это именно и страшно. Ничто никому не нужно. Я же говорил тебе сегодня — помогать не-ко-му. Я даже больше скажу: я вывел три принципа современной жизни нашей. Первый: ничто не важно. Второй, следует из первого: может быть все что угодно. Третий, следует из двух предыдущих: никто не может предсказать, что будет. Вот и все… И все!
— Ну, это уж ты чересчур хватил! Я ведь только одно хочу сказать: все же мы живем, должны жить. Ну, съезди хоть раз на охоту, поживи настоящей жизнью. Жизнь не только в служении. Ну, хочешь служить, послужи себе, наконец!
— А вот тут, голубчик, мы дошли, кажется, до главного. Мы с тобой ведь люди не простые. Порода наша в веках такова, что просто жить мы не можем. Кто в военной службе — все наши предки, ты знаешь, — а мы с тобой уже в гражданской, — все служили и служим. Мы только этой службой, этим служением связаны с отцами нашими и пращурами. Здесь непрерывность нашей крови, нашей породы. Откажемся — все прервется. Вот хоть собак своих возьми: что за борзая, которая вместо того чтоб волка брать, будет у тебя в санях под теплым пологом нежиться… А волка брать трудно, страшно! Сам знаешь, сколько борзых гибнет. Но породистая, кровная собака умрет, а сделает.
— Вот и Сергей Кареев говаривал: “Собака не ладами[45] скачет, а породой”.
— Что ж у нас-то с тобой породной страсти этой мало? Нет, значит, и породы? Кто ж мы? Дворовые шавки — поспим, потявкаем — и опять под дом? А что волки за кустом сожрут — так ведь это когда будет, да и будет ли?
— Да, дворняжка служит хозяину. А через это — прежде всего себе, как наши нынешние министры, как множество новых наших чиновников… Тебе ли не знать? Но подумай: борзые ведь не для меня волка берут, не мне служат.
— Ну, как же, милый, не тебе? Зачем же ты их держишь, зачем на охоту возишь? Впрочем, ты прав. Не тебе они служат. И ты, как они, охотник. И ты, и твои борзые вместе служите одному — Охоте! Вот в чем и сказывается порода — служить тому, чему служили предки веками, хоть, может, это сейчас, сегодня, и не нужно никому — никому лично.
Осип Петрович налил себе и Михаилу по рюмке смородиновой настойки, выбрал одну из своих трубок — черешневую — и стал набивать.
— Мачеварианов, кажется, укорял наших кареевских собак, что у них морды тонкие, как черешневый чубук, — глядя на трубку, вспомнил Михаил классика псовой охоты. Поднял рюмку, с наслаждением выпил и откинулся в креслах: отвлеченные разговоры утомляли его. Но этот, кажется, взволновал:
