— А школа эта в ее Талашкине? Даже я слышал, как какие-то бродяги, якобы “революционеры”, понанялись к Тенишевой учителями, разложили, распропагандировали совсем учеников, так что она даже на выпускной акт не поехала. И какой был скандал. Кто-то из выпускников даже диплом свой публично порвал…
Осип Петрович склонил голову — седина была почти незаметна в его волосах, очень светлых, только из золотых сделала их серебристо-льняными, — отложил письмо, посмотрел на брата…
Глядя на его руку, голову, лицо, Михаил подумал: как же редких людей красит возраст! Что ж, что васильково-синий цвет этих знакомых, любимых глаз стал неярким, как северное небо… Васильки тоже выцветают под летним солнцем. Да, это красота увядания — но особая, немногим дарованная красота!
Старший Герасимов нашел, наконец, ответ:
— Что ж, люди вообще неблагодарны. А крестьянские дети выгоды своей не понимают: им говорят, что у них все отняли, они и верят, хотя у них не отнимали — им давали: знания давали и дело в руки. Серьезное у княгини в школе было образование. Как раз хотела вырастить хозяев столыпинских ферм: льноводство, пчеловодство, коневодство, агрономия — чего только не было, чуть не академия. Учиться не захотели: не поверили. А “революционерам” поверили. Но может, Миша, они и правы: смотри, что теперь! Какие уж фермы, да и Столыпина нет. Война деревню истощила, войне все отдали — хлеб, скот, коров-кормилиц. Да что там — отцов отдали. И сами в солдаты идут сейчас крестьянские мальчики. Школу-то закрыла княгиня чуть не десять лет назад. А у родителей их, верно, еще тогда предчувствие было, что все зря. Тогда ведь тоже только война кончилась. И какая война! Вот и “революционеры” появились, как мухи падальные. Не они причина. Они — только болезнь ослабленного организма. Без слабости тела нет и болезни.
— Ну пусть, но каково самой княгине! Все впустую, все зря.
— Знаешь, Миша, друг мой, нельзя же руки опускать. Лучше делать, стараться, хоть и знаешь внутренне: напрасно. По крайней мере, собрала целый музей древностей и Смоленску передала…
— Передала. Но кому? Да и зачем? То, что на Парижской выставке толпы собирало, здесь, на родине, не вызывает даже недоумения. Страшная горечь осталась, а сидит теперь в Талашкине со своей подругой вдвоем… Слышал, будет зимовать. А что до музея — так, сказать по правде, не нужен он никому. Город, во всяком случае, не в восторге. Навязанные подарки. Требуют большого внимания, а никакого интереса к этим вещицам нет.
