Тридцать первый опустил морду к креслу фиалкового цвета и подобрал пучок сена, специально положенный туда для него.
Томас почувствовал, как десять тысяч муравьев впились в каждый квадратный сантиметр кожи его ног. От опущенных в кошмарный бульон ног вверх поднималось восхитительное тепло. Леон заставил его выпить все, что оставалось в кастрюле, перед этим добавив в нее полбутылки белого рома. Он знал, что Томас никогда не пил ничего крепче чистой воды. Томас почувствовал, как у него в груди возник второй очаг тепла, тут же начавший спускаться навстречу первому, уже добравшемуся до коленей. Соединившись, оба очага тепла устремились вверх, дохнув огнем в его нос и уши. Почувствовав опасность, Томас хотел встать, но не смог. Он понимал, что его ноги превратились в два воздушных шара, и если он вытащит их из красного моря, они поднимут его в воздух, головой вниз. В его внезапно очистившиеся ноздри вливался запах кипящего вина, трав Прованса и семян Востока. Его легкие заполнились воздухом, глаза раскрылись. Он увидел Леона, усевшегося за рояль и заигравшего какую-то цирковую мелодию. Его толстые пальцы ударяли сразу по двум соседним клавишам, они разбивали клавиши и нарушали все законы музыки. Томас слышал музыку глазами, ее цвета менялись от низких звуков до высоких, рояль стал ярко-красным с нечеткими полосками индиго. Тридцать первый стал лимонно-желтым, кресло — зеленым, а сено — ярко-красным. Далла открыла глаза, подняла голову, посмотрела на Томаса и улыбнулась ему. У нее на лице оказались две улыбки — одна голубая, а другая — цвета лютика. Она встала, и красные стебли соломы рассыпалась вокруг нее. Она хлопнула в ладоши; раздавшийся грохот имел запах рома и ванили. Тридцать первый повернулся и перекрасился в алый цвет. Потом он двинулся рысцой по устланной соломой дорожке. Далла подбежала к месту, где он должен был оказаться через несколько секунд, оттолкнулась обеими ногами от паркета, взлетела в воздух с диким криком и приземлилась на спину лошади, оставшись на ногах.
Восхищенный Томас встал, опрокинул тазик и упал. На четвереньках, оставляя за собой след гигантской маринованной улитки, он направился к стеклянной двери салона, сквозь которую в помещение вливалось пенящееся солнце. Он уцепился за ручку, поднялся на ноги и распахнул обе створки, наполняя грудь потоками света и открыв рот, чтобы напиться светом и захлебнуться в нем.
Он успел охватить взглядом множество почек каштана, протыкающих своими фиолетовыми стрелками оранжевое небо. Потом на него с головы до ног обрушился холод, швырнувший его в комнату. Юноша упал под ноги Тридцать первому, успевшему перепрыгнуть через него. Леон поднял Томаса, вскинул себе на плечо и поднялся наверх в свою комнату, где и уложил его в постель. В комнате стояли, между ящиками и чемоданами, две лишние кровати, предназначавшиеся для приезжих гостей.
