– Спаси тебя Христос, Игнат… – поблагодарил его парень и прошел внутрь.
Обоих судей он нашел на втором ярусе башни, где была устроена оружейная. Вдоль всех стен были встроены полки, на которых лежало множество всякого оружия: фитильные мушкеты и пищали перемежались с кремневыми карабинами и пистолями. С другой стороны навалом лежали сабли, палаши и связки наконечников для пик и стрелецких бердышей. Посередине стоял большой стол, за которым сидел сам окольничий, а с краешку сиротливо примостился писец и, высунув от усердия язык, записывал то, что ему диктовал расхаживающий вокруг Квашнин.
– Ружей кремневых, лютихской[36] работы, три сотни и еще двенадцать… записал ли?
– Записал, батюшка, записал, – кивал писец, продолжая выводить пером буквицы.
– Пистолей, турецких, добрых – двадцать три…
– Погоди, – прервал их Вельяминов, – не надо их писать. У рейтар оружия не хватает, а тут – такое добро!
– А у солдат начальных людей чем вооружать будем? – попробовал возразить московский дворянин.
– Сами себе сыщут!
– Так, может, и кормов им давать не станем, а раздадим мушкеты да протазаны – глядишь, и проживут?.. – усмехнулся тот.
– Пошути мне тут… – беззлобно отозвался окольничий и обернулся к двери: – Кого там нелегкая принесла?
– Я, господине, – поклонился, входя, парень, – подьячий Первушка Анциферов, принес росписи.
– Ну давай, раз принес.
Квашнин принял бумагу и, мельком глянув на нее, сунул писцу. Тот отставил перо и чернильницу, развернул росписи и принялся нараспев читать:
«По повелению благоверного государя Ивана Федоровича, в белгородском полку поверстано в солдаты триста сорок шесть душ народу разного звания, а по скудости тамошней снарядить их нечем, отчего полковник Негодин бьет челом и просит прислать: мушкетов фитильных…» – не разберу, – пожаловался писец, – уж больно мудрено написано.
– Мушкетов – две сотни, шеломов солдатских – три сотни, пик или бердышей – сотню, да протазанов офицерских или хоть полупик – с полсотни, – тут же по памяти доложил подьячий.
– Ишь ты, запомнил, – не то хваля, не то насмехаясь, протянул московский дворянин, – а прочее?
Первушка тут же перечислил все до последней гривенки, что только что написал в росписи: зелье пороховое, свинец на пули, сукно на кафтаны и кожа для сапог.
– И впрямь изрядно, – отозвался молчавший до сих пор Вельяминов, – не врал дьяк.
– Тебя в приказ Пушкарев устроил? – продолжал расспрашивать Квашнин.
– Верно, – не стал отпираться парень.
