Малыш сказал: могила в далекой стране.
Могила Михала. Может быть, Анна говорила ему о могиле Михала? Кто сумел рассказать? Могилу эту не видела даже Лариса, мать Анны, первая Анна, которую я звал Ларисой, когда она приехала ко мне в Россию. После войны я привез фотографию могилы Михала. Мне удалось заказать каменный памятник, на котором высечено его имя, хотя мастера найти было очень трудно. Мужчин становилось все меньше. Война, революция.
Эх, Михал! Михал был создан для компании. Весельчак. Куда бы он ни вошел, комната до краев наполнялась его присутствием, но никто не чувствовал себя оттесненным. Он умел пить и никогда не бывал пьян. Выпив, он пел, прихлопывая ладонями по столу, растянув рот в широкую добрую улыбку, обращенную ко всем сразу; люди тянулись к нему, чтобы заразиться его радостью и весельем. Он отдавал себя другим, и это ничего ему не стоило. Он был щедр во всем, и щедрость его не иссякала.
Он мог шутить и дурачиться всю ночь напролет. Больше того, в определенный момент, умел «законсервироваться», после пол-литра водки его лицо вдруг застывало в добродушной улыбке, он утихомиривался, рокотал басом, хотя в нормальном состоянии у него был баритон, отвечал на самые заковыристые вопросы, которые только могли придумать гости, не важно, пьяные или трезвые. А под конец он поочередно всех провожал, подзывал извозчика, помогал садиться тем, кто уже плохо держался на ногах. Нет, Михала никто не мог загнать под стол. Русские его обожали.
Что такое обязанность, Михал не знал. Он делал то, что любил делать, и ему все удавалось легко, играючи, без всяких усилий.
Был он вспыльчив, но очень быстро успокаивался и начинал иронизировать над вспыхнувшей ссорой, высмеивая больше всего себя, не раз он схватывался с отцом; тот упрямо пытался доказать, что он умнее молодых. Опыт — вот главное. «И точка!» — кричал, бывало, отец. «И запятая», — добавлял Михал, который уже остыл и превратил спор в игру. «Я сказал — точка!» — кричал отец. «И запятая», — вставлял Михал, задыхаясь от смеха. «Точка! Точка!» — орал старик. «И запятая», — добавлял Михал и скрывался за дверь, а тот замолкал перед дверью с открытым ртом, взбешенный, что дерзкий сын оказался в недосягаемости… А Михал уже возвращался, но переставая смеяться, он распахивал дверь настежь, а мать и он, Ян, бросались их мирить, хотя понимали, что никакой ссоры уже нет; отец под их нажимом мирился с Михалом, который исполнял сцену примирения, как в хорошо разученном спектакле.
