В конце улицы на краю оврага доживал свой век домишко-сараюшко, а в нем немая старуха с сыном, был он тихим запойным пьяницей. Ночью от окурка задымилось одеяло, тлела дерюжка, а старуха еще затемно ушла по своим делам в лес, любимое занятие — собирать с весны до осени лекарственные травы, корешки, цветы, грибы, ягоды разные.
Ходили к ней люди за советом, за помощью, за заговоренной водой, приводили посмотреть золотушных детей. Старуха была непростая, от своей бабки переняла знахарские знания, могла приворотное зелье сообразить, кого из женихов присушить, а кого наоборот — отвадить. Делала лекарственные настойки, отвары, порошки, сухие смеси, понюхает, пошепчет что-то свое, смотрит вроде в сторону, а глаз острый, меткий, человека читает, как книгу.
Старуха знала свои привычки и мерки, не по книгам училась, сверяла с приметами, утренней росой, ветром, травами, по своему ей одной ведомому календарю. Особые отношения у нее были с луной, когда шла на рост, на прибыль. Все на зуб пробовала, не боялась ядовитых грибов, мухоморы уважала, из них у нее выходили крепкие черные настойки, сама натирала больные места, делала компрессы. А вот своего сынка вылечить не могла, что-то мычал, руками махал, а сила ее не действовала.
Инна уже засобиралась с пепелища домой, как кто-то легонько тронул ее за локоть. Обернулась — перед ней стоит старуха, лицо в серой саже, перебирает передник на животе, на цветастой лоскутной ткани пришит большой карман, достает из него какую-то траву, показывает на красное ухо, дескать, приложи, но беременная женщина испуганно ойкнула, оттолкнула ее руку и пошла быстрым ходом прочь. Не видела, как старуха озлилась, потемнела лицом, плюнула ей вслед, рассыпая грязной от черной копоти рукой мелкую травку. Сухая как порох трава полетела следом, завиваясь черно-золотистой струйкой.
Инна хотела остановиться, но ноги не слушались, подкосились, испугалась спутанных, косматых старушечьих волос, животной силы ее неласковых глаз, будто смотрела на нее зияющая чернота, готовая заживо проглотить. Внизу живота все напряглось, потянуло первобытным суеверным страхом. На миг, на один миг глаза Инны ослепила пронзительная вспышка, как на белом киноэкране, фотовспышка проела черные буквы. Прочитала одно страшное слово и тут же забыла. Но страх остался, от затылка ушел в пятки.
Приехав с младенцем домой, Инна заставила Генека ездить за чужим материнским молоком на оранжевом «Москвиче». Из пригорода на другой конец города муж добирался быстро, мамаша за молоко суеверно денег не брала, молочный сыночек, пусть растет здоровеньким.
