Папа Шибу тихонько погладил Юлия Цезаря по спине.
— Вы стоите дороже, мой дорогой Юлий, — шепнул он. — Прощайте.
Он воспрянул духом. Если сравнительно новый Цезарь пошёл только за двести франков, то старый Наполеон пойдёт дешевле.
Распродажа шла быстро. Моген скупил всю комнату ужасов, купил Марию-Антуанетту, мучеников и львов.
Папа Шибу, стоявший рядом с Наполеоном, старался побороть волнение ожидания, кусая свои усы.
Распродажа уже почти закончилась. Моген купил почти все экспонаты. Вдруг аукционист зевнул и прогудел:
— Теперь мы переходим к номеру 573, — большей частью попорченные вещи, продаваемые все гуртом. В этой партии чучело совы, немного выцветшее; испанский шарф, порванный; голова апаша, который был гильотинирован, без туловища; небольшой восковой верблюд без горба и старая восковая фигура Наполеона, одно ухо с изъяном. Сколько мне предлагают?
Сердце папа Шибу забилось спокойнее. Он положил руку на плечо Наполеона.
— Идиоты, — прошептал он в здоровое ухо Наполеона, — отнести вас в одну кучу с верблюдом и совой! Но это ничего. Это, может быть, нам даже нáруку.
— Сколько за всё? — спросил аукционист.
— Сто франков, — откликнулся Моген.
— Сто пятьдесят, — сказал папа Шибу, стараясь сохранить спокойствие. За всю свою жизнь он ещё ни разу не тратил сразу такой большой суммы.
Моген пощупал материю на сюртуке Наполеона.
— Двести франков, — сказал он.
— Двести франков? — переспросил аукционист.
— Двести двадцать один! — крикнул Шибу. Его голос напоминал хриплый писк.
Моген с досадой уставился на Шибу. Он протянул самый грязный палец, на котором сверкало брильянтовое кольцо, по направлению к аукционисту.
— Мсье Моген предлагает двести двадцать пять, — прогудел аукционист. — Двести двадцать пять!
Папа Шибу стоял подавленный. Аукционист скользнул глазом в его сторону.
— Двести двадцать пять, — повторил он: —Двести двадцать пять. Раз, два, — продаю мсьё Могену за двести двадцать пять франков.
Ошеломлённый папа Шибу вдруг случайно услышал слова Могена:
— Я пришлю завтра утром тележку за всей этой рухлядью.
За этой рухлядью…
Точно в тумане, со щемящей болью в груди папа Шибу пошёл к себе в каморку через римскую арену. Он стал складывать в ящик свою жалкую одежду. Потом медленно содрал со своего кепи медную бляху, которую носил столько лет. На ней стояло: «Главный сторож». Он гордился этим званием, хотя оно было не совсем правильно, так как он был не только главным, но и единственным сторожем. Теперь же он никто. Несколько часов прошло, пока он собрался с духом и перенёс свой ящик в мансарду на ближайшей улице. Он понимал, что ему надо теперь же приниматься за поиски какой-нибудь работы, но не мог заставить себя сделать это сегодня же. Вместо этого он поплёлся в покинутый музей и уселся на скамейку рядом с Наполеоном. Молча просидел он там всю ночь. Он всё думал и думал, и мысль, долбившая мозг, ужасала его. Наконец, когда день начал пробиваться через запылённые окна музея, папа Шибу встал с видом человека, выдержавшего какую-то моральную борьбу и решившегося на важный шаг.
