Теперь эти остатки терпеливо собраны и еще продолжают собираться работниками Кологривского и Костромского музеев и понемногу расшифровываются. Чтение затруднено из-за плохой сохранности бумаги: карандаш, которым в основном писал Честняков, плохо хранится, а мельчайший почерк еще усугубляет трудность, и все делается не так скоро как хотелось бы. Но то, что судьба в этом случае не равна биографии, позволяет нам на основе уже известного материала проследить историю и существо идеи, владевшей Честняковым; до биографии человека написать биографию Мысли о гармонической деревне с совершенным населением, о деревне всеобщего благоденствия, которую он строил упорным воображением несколько десятилетий.
* * *
Детство Ефима Честнякова обыкновенно, отрочество и юность пестры, отданы учебе в Кологривском уездном училище, затем в Новинской учительской семинарии, по окончании которой он становится народным учителем. Тут биография сельского интеллигента часто тормозилась: дальше шли только годы работы, которые, оборотясь, трудно было отличить друг от друга. Однако при внешней обыкновенности детство Честнякова научило зоркости его сердце, поселило в мальчике тревожное предчувствие, что есть в нем силы для какой-то большой работы. А школа, разбуженный ею голод знания, это зыбкое предчувствие еще укрепили.
Конец XIX века во многих крестьянских детях разбудил молодое чувство силы и уверенности. Следом за одним из героев горьковского Клима Самгина они могли бы сказать про себя о непознанном в мире: «Это я открою!» и почувствовать за собой благословляющую тень Ломоносова. Но если для других таких молодых умов отечеством становится знание, и они оставляли родные места для городов, то Ефим сразу знал, что его дом — Шаблово, и все, что он постиг и постигнет, должно быть применено только здесь, на благо и славу этому уголку земли. Он еще не видел утопического будущего своей деревни с той полнотой, какая раскроется в последующие годы совершенствования замысла, но местом действия его снов и просветительских планов с первых порывов сознания было Шаблово.
Шаблово стоит открыто, просторно, и за рекой Унжей уходят синие лесные дали без края, и тени облаков далеко пятнают луга, и дорога уходит из деревни дальше к Илешеву, где похоронен Честняков, тоже дальняя и бескрайняя, теряется в полях, где угадываются другие деревни и иная жизнь.
Холодные звездные осенние и зимние ночи обнимают деревню своим страшным величием, и голос бесконечности слышен здесь лучше, чем в однообразной тесноте городских улиц и дворов. В таких открытых пространствах взгляд беспомощно ищет привычной опоры для будничной мысли и, не находя ее, увлекает душу к невольным обобщениям.
