Люди, окрыленные красотой и наделенные душевной щедростью, излучают свет даже после того, как уйдут из жизни. Словно, уходя, растворяют вокруг свою любовь, и она передается каждому, кто прикоснется к земле, к природе, которую они любили, к тому заветному, чем жили.
От дома Ефима Васильевича остался лишь поросший травой фундамент, а рядом, как и раньше, при нем, живут Серафима и Павел Лебедевы. В их горнице на стене — картинка Честнякова. «Это нам от нашего Ефима осталось... На память...». Много лет они прожили рядом, мыкая свое крестьянское горе. К Ефиму все шли — и с радостью, и с бедой. Понимал он людскую душу. «Не такой был, как все». — «А какой был?» — «Особенный какой-то... Нам до него далеко, и долго не дойти...»
Тянуло к нему людей при жизни его, и не уходит он из памяти после смерти. И все вокруг — словно бы его или от него. На шабале, любимом месте отдыха, играл с ребятами, учил их летать, здесь же любовался первыми весенними проталинками. Рядом с его домом — два тополя с пышными зелеными кронами. Под ними он любил посидеть, отдыхая. Его нет, а они живы, Ефимовы тополя... Жив и Ефимов ключ... Бежит прозрачная, вкусная вода по замшелому деревянному желобу, пенится и звенит на камешках и, отыграв, пропадает среди лесных цветов. Здесь часто собираются взрослые и дети, поминают Ефима добрым словом, поют его песни. И каждый рад испить из берестяного тюричка живой Ефимовой воды...
Так же жил он — жил и кипел светлым-светлым ключом. Так же чисто все, что им создано. Так же неиссякаема память о нем.
Пятнадцать лет назад, увидя впервые холсты Честнякова, реставраторы были потрясены их красотой и своеобразием. Изумруд и бирюза, отливающие серебром, просвечивали даже сквозь пыль и грязь, наслоившиеся за десятилетия.
В деревне с холстиной было плохо, и Ефиму Васильевичу приходилось писать на картоне, фанере, даже клеенке. Многие картины были написаны на сшивных холстах — крупными, по-мужски неумелыми стежками, через край, клочок подшит к клочку. После смерти Честнякова все, что было в его доме, растеклось по рукам крестьян. Каждому хотелось что-то оставить на память. Некоторые полотна «поделили» пополам, а самое большое — «Город Всеобщего Благоденствия» — было разрезано на пять частей, и все хранились в разных избах. В деревне какие условия: кто на понебье запрятал — целее будет, у кого в красном углу или просто как коврик — у кровати. Не очень легко крестьяне расставались с этими реликвиями, порой и просто отказывались «подать», как говорят в этих краях: «Ведь от нашего Ефима осталось». И немало пришлось искусствоведам и реставраторам потратить сил, чтобы доказать людям, что нужно спасать эту Ефимову красоту, чтобы она служила всем.
