Гарик писал мне на вацап каждый день из Парижа, потом с Корсики, где участвовал в поисках племянниц. Через две недели он приехал, уставший и какой-то опустошенный. Никаких следов девочек полиция двух стран так и не нашла. Не удалось установить даже, были ли они на пароме, идущем на Корсику, или исчезли еще в Марселе.
Официальной версией стало первоначальное предположение, что Антон выбросил девочек за борт прямо с парома, предварительно убив их и повесив на ноги рюкзачки с грузом. Хотя Интерпол не очень верил в свою же версию. Она объясняла бесследное исчезновение близняшек, но невозможно было поверить, что на напичканом камерами и людьми пароме такое удалось проделать незаметно. Конечно, ночью можно было с детьми незаметно подняться на палубу… Но ведь на пароме работали рестораны. По палубам даже в темноте прогуливались пассажиры. Да и камеры — не так уж много мест находились вне из поля зрения. Если Антон подошел к борту с живыми детьми, вряд ли это было в полной тишине, и вряд ли дети, как ниндзи, сливались с палубой. Если убил девочек заранее, то подниматься с телами на плечах было слишком уж рискованно — такая картина уж точно привлекла бы хоть чье-то внимание. Но хотя усилиями Интерпола за любую информацию о происшедшем обещали награду в 50 тысяч евро, ни одного свидетеля, обратившего внимание на белокурого блондина с двумя девочками-близняшками, полиция не нашла.
Поэтому достаточно вероятной оставалась версия о том, что девочки целыми и невредимыми доплыли до Корсики, и были убиты и спрятаны уже там. Корсика силами поисковых отрядов была обыскана, но — снова ничего. Увы, но все попытки восстановить автомобильный навигатор не увенчались успехом — а ведь если бы удалось узнать маршрут, поиски можно было сосредоточить на куда более ограниченной местности.
Поиски вяло продолжались, но с каждой неделей становилось все очевиднее, что к цели они не приведут. Вся моя жизнь с той поры сосредоточилась в лаборатории. Но чем больше я изучала болезнь Альцгеймера, тем яснее понимала — моей маме это уже не поможет. Возможно, я сумею проникнуть в секрет этой странной дегенерации мозга — но спасти единственного родного человека уже не успею.
Но Гарик, вернувшись из Франции, не оставлял меня вниманием. Мне оно было неприятно — его вид напоминал мне о бывшем муже. С другой стороны, мне все равно не удавалось хотя бы на день забыть о своем горе, и тут уж появление Гарика ничего не меняло. Поэтому я, стиснув зубы, выдерживала его еженедельные визиты, борясь с искушением просто выставить его из дома. Но в этот раз он превзошел сам себя, ворвавшись ко мне после полуночи. Что ж его так припекло-то?
